Блаженный Августин

У обоих супругов, работающих посуточно на "родном" ненавистном им ЖБИ, была заветная мечта: выйти на пенсию, и, оставив жить в городской квартире повзрослевшего Андрюшу, самим перебраться на дачу, на постоянное жительство. Так, как это уже получилось у председателя их дачного кооператива, который вместе с женой, второй год проживал в построенном, из наворованного по стройкам, разнокалиберного кирпича, домишке с печным отоплением, уезжая в Москву только за пенсией и за продуктами.

Старательно дожевавший горку оладий Андрюша, немного посидел раздумывая: стоит или нет облизать опустевшую тарелку из-под сметанно-клубничной смеси. Потом сытно рыгнув и решив, что не стоит, дохлебав чай, вытерев лицо не совсем чистым кухонным полотенцем, оставив всю посуду на столе, для "пиршества" проснувшихся и гудящих вокруг головы мух, вылез из-за стола и переваливаясь как плюшевый медвежонок побрёл наверх. Сбросив с себя мамину кофту прямо на пол перед кроватью, упал на перекомканную постель и "зарылся-закопался" в неё, тут же проваливаясь в сон, как в глубокую тёмную яму.

– Ох, рано, встаёт охрана, – услыхал Андрюша, сквозь зыбкое пробуждение, голос вернувшегося с работы отца. Энергично столкнув с себя ногами, ставшее тяжёлым в потеплевшем утреннем воздухе, одеяло, мальчик потянулся и сев на кровати выглянул в затянутое марлей, раскрытое окно. Не увидав отца в пределах досягаемого обзора, вскочил с кровати и, шагнув к окну, лёг животом на подоконник. Юрий Венедиктович в рабочем комбинезоне охранника, не заходя в домишко, бросив сумку на крыльце, сновал туда-сюда по огороду, проверяя "свои владения" в которых не был целые сутки.

– Пап, привет! – крикнул в окно Андрюша.

– Привет, привет, сынок! – как всегда приветливо-подобострастно, как со всеми детьми и взрослыми, откликнулся отец.

Юрия Венедиктовича не любили и побаивались, все, и на работе, и в дачном кооперативе, и соседи по московской девятиэтажке. Не любили за маску угодливого "чего изволите", чувствуя, что под ней, скрывается что-то страшное, то из-за чего побаивалась его жена, и нечаянно увидевший, тщательно скрываемую, зверскую натуру, сын, тогда, зимой, после хулиганства в "царских владениях".

– Мама тебе там оладушек в кастрюле, а я свои все съел, как она сказала, – доложился об исполненном задании, послушный сынок.

– Всё съел? Молодец, – похвалил не оборачиваясь отец роясь в зарослях редиски, – хорошо, хорошо. Подрастает хорошо, – довольный осмотром, Юрий Венедиктович, собравшись было вытереть мокрые, грязные пальцы прямо об штаны и, опомнившись, что он не в домашнем, не в дачном, пошёл к рукомойнику. Сполоснув руки и подхватив сумку с крыльца, открыв ключом, запертую женой, дверь, протопал внутрь домика.

– Андрюха! Скачи сюда, смотри, чего я тебе принёс, – показал торопливо сбежавшему по лесенке пацану, большую, рублёвую шоколадку, – на, держи, это тебе за примерное поведение!

– Спасибо, пап! Я пока в холодильник её, чтобы не растаяла, – убирая гостинец в безбожно тарахтящий ЗиЛ, Андрейка уже соображал, что сегодня вечером ему засыпать одному, что отец уже с кем-то договорился и куда-то "намылился", что завтра надо будет, не моргнув глазом, уверить маму, что папа был всё время здесь, а мама сделает вид, что она ему поверила.

– Ну, хорошо, – согласно кивнул отец. Небрежно бросив сумку с побрякивающей внутри посудой, прямо на пол у кухонного стола, взял со стола и отправил в наполовину наполненный водой таз облаженные мухами, оставшиеся после Андрюшкиного завтрака, тарелки и кружку, где они и будут благополучно мокнуть до самого завтрашнего прихода мамы с работы, как и другая, добавляемая к ним, в течение дня, посуда. Достав из холодильника остатки сметаны, вывалив её прямо в кастрюльку с оладьями, добавив туда варенья и перемешав всё это ложкой, чинно и сноровисто, употребил внутрь себя. Разламывая лепёшки на более мелкие куски, время от времени, в шутку, легонько шлёпая облизанной ложкой по лбу, наблюдающего за ним сына. Толстенький мальчишка, каждый раз притворно пугаясь этих ударов, похрюкивающе похихикивал. Говорить им было не о чем, как-то вот не о чем никогда. Андрюше не хотелось рассказывать о своих детских делах отцу, а тому совсем не хотелось слушать то, о чём сын взахлёб рассказывал своей матери, которая внимательно всё слушала и обо всём подробно расспрашивала.

– Ну, вот, поели, теперь можно и поспать, – резюмировал результаты завтрака Юрий Венедиктович, оправляя в тазик опустевшую кастрюльку. Вытащив из холодильника литровую банку с самодельным лимонадом, сделал через край несколько глотков и поставил обратно. Ткнув пальцами в круглый живот, с готовностью захихикавшего, сидящего на табуретке, сынишку, милостиво позволил:

– Можешь пойти погулять, только аккуратно, ну понял короче…

– А можно на пруд? – крикнул пробежавший половину лестницы наверх Андрюша в сторону родительской спальни.

– Можно…, можно…, – отчаянно зевая подтвердил отец, – только осторожно…, смотри там у меня…

Пнув в сторону, валяющуюся перед полуразвалившимся от старости комодом, мамину кофту, Андрюша кряхтя приоткрыл, вытащил на себя, средний ящик. Выкопав оттуда купальные трусы, мятую летнюю рубашку с коротким рукавом и, уже становящиеся маловатыми, трикотажные шорты, переоделся, бросив, снятые с себя, домашние трусы и майку поверх маминой кофты.

Потихоньку, чтобы не разбудить сладко храпящего отца, Андрюша спустился по поскрипывающей лестнице, аккуратно открыл ведущую на улицу дверь, вышел и, так же, аккуратно-тщательно, прикрыл её за собой. Глубоко вдохнув в себя свежий, звенящий птицами, ярко-зелёный день, выскочив через калитку на улицу, мелкой трусцой припустил вдоль дачных участков к пруду. Добежав до окружающих пруд деревьев, ещё не видя воды, но уже слыша дикий разноголосый детский ор, поправил, всё время зажёвывающиеся в зад, тесные шорты и припустил ещё быстрее, расстёгивая на ходу коричнево-белую, в клеточку, рубашонку.

– Андрюха, привет! – заорали из воды, изнемогающие от летней радости, пацаны, – айда к нам!

Моментально сбросив с себя рубашку в общую, валяющуюся на берегу кучку, отправив туда же тёплопотные шорты, торопливо расстегнув и сбросив сандалии, Андрюшка с разбегу упал в воду вспененную множеством бесящихся в пруду детей.

– Здорово, "жиртрест", – послышались отовсюду беззлобные приветствия от более старших, в сторону не обижающегося, не обращающего на них внимания, Андрюши. Похрюкивающе хихикающий толстый мальчик вплыл в свою дружескую компанию одновозрастных мальчишек:

– Здорова, Серёга!

– Андрюха, привет!

– Привет, Вовка!

– Здорова, здорова!

– Привет, привет!

Упав на мягкую, нежную травку Андрюша отчаянно дрожал покрытым пупырышками, жирно-рыхлым тельцем. Весь сжавшись, прижав ручонки к груди и подставив обжигающему солнцу лоснящуюся мокрую спину мальчик еле-еле терпел вынужденное "отлучение" от сладостного купания, стремясь как можно скорее согреться, чтобы можно было снова вернуться в воду.

– Здравствуй, Андрюша, – донёсся до ушей, откуда то сверху писклявый девчачий голос.

– Пппри-вет, Ннна-ташка, – еле вытолкнул сквозь посиневшие до фиолетовости губы Андрюша, постукивая зубами. Покосившись на присевшую рядом, одетую в полностью закрытый купальник девятилетнюю девочку, спросил:

– Когда приехали?

– Вчера. Как только занятия у меня в музыкалке закончились, так и сюда. Бабушка сказала, если тебя увижу, чтоб ты своей маме передал, пусть за молоком приходит.

Андрюша чуть содрогнулся от рвотного позыва: ну, вот, опять мама будет насильно пичкать его(хорошо хоть время от времени), этим жирным козьим молоком, которое она считает жутко полезным и крайне необходимым для здорового питания своего сыночка. Одинокая бабушка Наташки Еремеевой, держащая, у себя в хозяйстве, одинокую же козу, у которой время от времени появлялось потомство, приходилась какой-то дальней родственницей отцу. Отец с этой семьёй практически не общался, не хотел знаться, все родственные отношения поддерживались Надеждой Николаевной, несмотря на то, что Еремеевский "бабский колхоз" относился к ней несколько высокомерно. Потому что, почти "коренным" москвичам, да ещё и советской "полуинтеллигенции", было, как-то, "заподло" тесно общаться с работяжной лимитой. Огромный дом-дачу, с приличным участком в двадцать соток, бабушка Еремеевых, пописывающая "бронебойно-партийные" стишки, получила вместе с мужем недолго просуществовавшим рядом с ней. Муж "гениальной" поэтессы, Яков Абрамович Бурков, работал непонять кем, в одном из многочисленных НИИ. Брак их продлился около пяти лет, после чего, на радостях от того, что ему удалось вырваться из "семейной тюрьмы", Яков Абрамович с одним чемоданом, плюнув на всё имущество и московскую прописку, "ускакал выпучив глаза" в Новосибирск, в академгородок, лишь бы быть подальше от "пламенной музы". Да и вообще, ни возле бабушки, ни позже около мамы, а позднее, около старшей сестры матери Наташки Еремеевой, мужики не задерживались. С мужем старшей сестры Наташкиной матери даже до свадьбы не дошло, через полгода сбежал. С отцом самой Наташки, мать её, повела себя поумнее, сразу же женив его на себе, благодаря чему он продержался больше года, сбежав, уже когда Наташке было месяца три-четыре от роду, куда-то на один из приисков Магадана. Но и там, "рука закона" дотянулась до него и, "отшлёпав по морде" исполнительным листом, обеспечила тем самым, всю семью, "жирным северным куском", в довесок к хилому семейному бюджету женской династии.