Блаженство по Августину

Пришлось, насилу сдерживаясь, выслушать громкие ехидные ремарки в спину о зеленых замшелых мехах, не умеющих-де держаться на плаву и дырявых винных бочках, напивающихся в любое время, коли найдется, чем их заполнить. Однакось всех перекрыл откуда-то вывернувшийся пронзительный голосишко ритора Эпистемона Сартака, противно завопивший, завизжавший ему вослед:

— Смотрите-смотрите, добрые квириты!!! Это наш ученейший ритор Аврелий Августин так набрался, что и на ногах не стоит, руками себе помогает! Вот чему он учит юношество славного Картага! Едва полдень, а он уж пьян без меры и рассудка…

Дома овладевшее им дурное настроение Аврелий и не мыслил как-нибудь хорошенько разбавлять вином. В термы он благорассудил пойти как только сменил изгаженную тунику. Пусть все родители его учеников, почтеннейшие куриалы и декурионы, однозначно увидят благонравие ритора Августина, вовсе не падкого на предосудительное пьянство до заката солнца вопреки цивильному модусу.

Не без опасений, весь начеку, как бы чего неприятного и неожиданного с ним вновь не случилось, не злоключилось, настороже он вышел на улицу. Зловещим предчувствиям и дурным навязчивым мыслям ни в коем разе поддаваться нельзя, несчастную судьбу следует ломать решительно через колено, как сухие дрова. Оттого он и двинулся в любимые бани Антонина не напрямик, а сначала завернул на рынок, где все вроде бы напрочь забыли о недавнем конфузе, приключившемся с глубокоуважаемым, несмотря на молодость, профессором Аврелием Августином.

Тем не менее зеленым кушаком в последний день виноградных каникул он на всякий несчастливый случай больше не опоясывался. Зачем, скажите на милость, нарываться, без толку напрашиваться на оскорбления от разнузданных «синих»? Подумывал он также о том, кабы для надежности захватить с собой пару рабов покрепче, но делать этого не стал. Чего доброго решат, будто ритор Аврелий кого-то боится средь бела дня в добропорядочном Картаге?

КАПИТУЛ IX

Год 1136-й от основания Великого Рима.

7-й год империума Грациана, августа и кесаря Запада. 3-й год империума Теодосия, августа и кесаря Востока.

Год 382-й от Рождества Христова.

Столичный Картаг в провинции Африка. Ноябрьские иды и последующие дни в завершении консульского года.

Личный день рождения под астрономическим знаком Скорпиона в самый первый день ноябрьских ид Аврелий никак не числил среди счастливых дат. Ни телесно, ни духовно большой удачей, подлежащей безудержному, беспорядочному, беспримерному и непомерному хвалебному празднованию, его осеннее появление на свет он не считал.

Похваляться тут нечего… Не такое уж это в конечном счете преогромное счастье родиться леденящей душу мрачной осенью, когда день ото дня теплое светлое время становится все короче и короче, а ночь от ночи холодная, волглая, знобящая тьма удлиняется и тяжелеет вплоть до зимнего солнцестояния, когда обретают некий метеорологический смысл легкомысленные разговоры о весеннем возрождении и воскресении природы или человека. Ведь не случайно же условные даты рождения Иисуса и Митры относят на один и тот же двенадцатый день в декабрьские иды? Хорошо им в ликах-ипостасях, берем по-человечески, если их накануне еще не было. Лиха беда печальное продолжение, когда оно непременно хуже, чем веселое начало, думать не думающее о грустном конце…

Аврелий нередко предавался хмурым и унылым раздумьям, одновременно страдая от изжоги и похмелья после вчерашних чревоугодных обжорных излишеств и непотребного переизбытка подогретого вина. Ни телу, ни душе столько не надо, а человек все жрет и пьет, лопает, лакает, будто не в себя, словно в последний раз в жизни, а завтра ему уж вовек ничуть не удастся утолить голод и жажду.

Много это ли или мало употребить до петушиной пополуночи пять-шесть-семь, даже восемь, секстариев вина, из которых два последних вовсе не были разбавлены?..

Ох тяжелы воспоминания о том, сколько вчера выпито и съедено… Говорите, мол, вчерашнего добра брюхо не помнит? Как бы не так! Еще как оно его, подлое, наутро не забывает. Не понос, так запор или сразу то, другое, чего-нибудь непотребное, в одно и то же время на больную голову. Синхронно, определимся сугубо по-гречески…

Все бы ничего, но болезнетворные утренние страдания Аврелия в нагрузку ко всему сейчас отягчаются нравственной немощью, обычной для него в деспотической перемене времен года, когда с северо-запада задувает зловредительный экирон, принося с собой снеговые мокрые дожди, дурную погоду заодно с мерзопакостным упадком сил и духа. Оттого, наверное, начиная с ноябрьских календ, его порой одуряюще одолевают скверные обессиливающие приступы перемежающейся лихорадки. Зимой-то, в декабре, в январе к этому отсыревшему безобразию и простудному времечку как-то привыкаешь, приспосабливаешься, хотя и не без отвращения…

Но до того-то в отвратном варианте привычного осеннего недуга ни читать, ни писать, ни говорить, ни чего-либо определенного встать и сделать самым решительным образом невозможно. Было бы совсем замечательно никого и ничего кругом не видеть, не слышать…

Должно быть, хорошо стать аскетом, пифагорейским или манихейским. Принимаешь обет молчания, сам молчишь и никто к тебе с глупейшими разговорными словесами не лезет.

Одно плохо, коль запрещено аскетическим обычаем принимать пищу и носить одежду животного происхождения. В таком вот поганом укладе без шерсти, мяса и рыбы возможно совсем пропасть от холода. А вот когда ешь вдоволь, то и согреваешься получше, чем от угарной жаровни в спальне или под толстым и колючим шерстяным верблюжьим одеялом.

Когда б не лихорадка с мерзостным ознобом, то и холод, осеннюю промозглую сырость можно было бы пережить, перетерпеть. Но тут еще на тебе! Получи слабость души и дрожь плоти, ни в какую не желающие подчиняться настоятельным требованиям здравого смысла и трезвой памяти. Напротив того, слабовольное тело самовластно указывает подчиненному уму, что ему делать, вернее, чего не делать. Хотя эта жизнедеятельность чувствительно важна, сверх того, решительно жизнетворчески необходима.

Удобная, что ни говори, эта штука перемежающаяся лихорадка. Ею вроде как разрешено прочувственно оправдать какое угодно безделье, тунеядство и праздномыслие. Пускай тебе не такое уж у тебя совсем никуда негодное самочувствие. Но вдруг опять приступ до помрачения чувств и утраты памяти? Тогда вот вполне позволительно на худший случай остаться в постели, чего нам и ученые лекари внушают, кабы избежать усугубления болезни.

Однако ж от того, что нерешительно валяешься денно и нощно недвижимым пластом, лучше нисколько не становится. Хуже того, от бездельного и праздного, инертного, выразимся на отеческой латыни, препровождения лежачего времени и здоровье портится, и дух ослабляется дальше и глубже некуда. И опять же афористично продиктовано: раньше, чем подняться, прежде должно опуститься на самое дно.

Встать, что ли, с мягкогo ложа? — мельком подумалось Аврелию. Но зачем, если и без того пролежал и проспал все что можно и нельзя?

Незаменимая вещь, кстати и некстати, ко всем иным невзгодам, эта перемежающаяся лихорадка, особливо для самоуспокоения и самооправдания. Нечего, скажем себе, поделать, если был болен и не в силах самому себе помочь в противных житейских пертурбациях и перипетиях, — уместно выразимся одномоментно по-латински и по-гречески.

К месту будь упомянуто, и диктатор Юлий, ставший первым историческим кесарем, и его наследственный патримониальный преемник Октавиан, положивший долженствование римским августам, диадохам в наследии — тоже немало страдали, мучились от перемежающейся лихорадки и осенне-зимних холодов. Октавиан одевался, как можно теплее, укутывая тело в многослойные согревающие покровы. Юлий же по обыкновению предавался в холодную пору года лихорадочной и горячечной деятельности, принесшей ему политическую славу в веках. И оба они боролись с периодической слабостью духа посредством умственных писательских упражнений. Ибо вне письменности не существует имперской цивилизованности.