Ближе к истине

Мины стояли в ряд справа и слева с интервалом метра полтора друг от дружки. Поднимаясь по тропе между ними, мы каждый раз как бы проходили сквозь «строй» самих

смертей. Каждый раз душа сжималась невольно от страха. Каждый день, а то и по два раза в день. Когда идешь на огород, и когда обратно, — каждый раз душа уходила в пятки.

Каждый раз!..

Наверно, с тех пор, отравленный страхом, я иду по жизни, как по минному полю. И потому всегда настороже. Аккуратно. Может, потому мне удалось обойти не одну «мину», не один смертельный «капкан». Я мог погибнуть десять, а может, более раз. Но не погиб. Я попадал в такие, казалось, безнадежные ситуации, из которых не выбираются. Но я выбирался. Жив. И до сих пор хожу по «минному полю». Иной раз кажется, что силы и нервы на пределе. Еще чуть — и конец. Тогда я бросаю все и еду в родной Новороссийск, к маме. На следующее угро лезу на «бугор». Иду сначала по «малому маршруту». Потом по «большому». И уже когда окрепну (войду в форму) — по «супермаршруту». Отдыхаю в тех местах, где когда-то мы мучились с ношей.

На месте бывшего хутора Ермоленко под пышным орешником у доооги тоже отдыхаю. Сколько себя помню, столько был здесь густой зеленый орешник. И вдруг вижу вместо орешника — зеленые ошметья. Подхожу ближе, передо мной картина буйства каких-то подонков: кустарник иссечен железным арматурным прутом, который валяется тут же. Пепелище костра, клочья бумаги, объедки, консервные банки, разбитые бутылки, растерзанные пачки сигарет, какие-то грязные тряпки, женские трусики на ветках кустарника, использованные презервативы. Что за чудовища здесь пировали? Когда же на них выйдет закон, по которому их будут отлавливать, а лучше отстреливать?..

Чего только не передумаешь, пока идешь. Но странно, не с горечью, а с гордостью я вспоминаю свои страдания в детстве на этой тропе. Даже с некоей вроде благодарностью судьбе, что она послала мне такие испытания, в которых я окреп физически и духовно. Которая послужила своеобразной школой выживания. Наверно, все-таки каждый человек должен пройти некую школу возмужания, где и труд, и тяготы, и борьба за жизнь на пределе. Все это ох как помог ает потом преодолевать удары судьбы.

Я теперь иду по тропе и временами мне кажется, что я снова испытываю боль в плечах, ту самую — от ноши, от натертостей.

Особенно больно было, когда идешь и несешь вторым рейсом. Это осенью. Когда урожай собран и его надо перетащить в город, домой до холодов. Вторым рейсом плечи намнешь так, что больно притронуться. Но надо было перебороть боль, идти дальше. И мы перебарывали и шли дальше. На подъемах особенно трудно. И архитрудно на подъеме на Кирпичный. Последние десять — пятнадцать метров крутющая тропинка выжимала все силы. Плачешь, но карабкаешься. Взбираешься и обливаешься слезами. Не знаю, какие силы мною двигали. Какая-то пружина непокорности внутри. Может, злость на паршивую судьбу?

Теперь я хожу на этом подъеме налегке, прогулочным шагом, и мне чудится нестерпимая боль в плечах, и хочется плакать. Только вот не пойму — от жалости к себе или от гордости? Скорее всего от благодарности тому мальчишке, который яростно преодолевал этот подъем, чтобы потом так же яростно преодолевать крутые «подъемы» в жизни. Чтоб потом, много лет спустя, приехать и вот так пройтись по «супермаршруту». Чтобы преодолеть в жизни то, что пришлось преодолеть. Чтобы пройти по жизни, не уронив человеческого достоинства. А когда было нестерпимо трудно — идти, сцепив зубы.

Я иду по этой «тропинке жизни», и во мне поет мое ликующее сердце — я жив, я преодолел все, что послала мне суровая судьба. Благодаря тебе, мой мальчик, благодаря тебе, мама, тебе, покойный папа, благодаря вам, сестра и брат, и вам, покойные бабушка Катя и дедушка Гриша. Ведь страдали мы вместе, вместе хлебнули соленого до слез. Теперь мы уже не те. Мы на склоне лет. Время и жизнь выветрили из нас наши достоинства — молодость, силы и родниковую чистоту души. Все теперь не то, не так, как было в наши годы. В годы нашего детства, юности и молодости. И город не тот, и люди не те, и море не то, грязное; и воздух не тот. Зимы не те: нет колючих метелей, нет сугробов, нет гололедицы… А главное — нет тех родников, из которых мы пили воду.

На бывшем нашем огороде родник затянуло так, что его почти не видно. Что-то там темнеет под горой, под кучей прелой листвы, затянутое землей и илом, запорошенное сухими ветками, «зарешеченное» переплетениями корней. А на Кирпичном даже и следов былого родника нет. Я не говорю уже о родниках за Черепашкой, откуда я сделал свой первый глоток в жизни. Лишь колодец возле дома Рагулиных держится еще. И над ним, как и

прежде, серебрится огромный, вечно молодой тополь. Долго ли продержится при нашем отношении к природе, к истокам жизни и души?

Болит сердце неизбывной болью — куда уходят родники?..

Май 1992 года.

Мария Григорьевна Ротова

СЕМЕН ИСАЕВИЧ ЭСКИН

В аудитории светло и шумно. Нас, поступающих в техникум, человек двадцать пять. Мы ждем преподавателя по математике, который должен провести с нами консультацию перед экзаменом.

Внезапно шум стих, и мы увидели за преподавательским столом вполуоборот к нам черноволосого, средних лет мужчину в массивных роговых очках.

Он улыбнулся: угол его большого рта собрал в морщины всю правую щеку. Улыбка получилась кривая и, как мне показалось, презрительная. Покачал головой укоризненно.

— Значит, вы пришли учиться? — услышали мы наконец его голос.

— Да, учиться! — бойко ответила за всех Надя Коваленко, девочка с толстой косой, и спросила: — А как вас зовут?

— Семен Исаевич, — ответил он и снова сдвинул сползавшие очки глубже на переносицу. — Я вот смотрю на вас и вижу, что вы ни черта не знаете по математике.

Это развеселило нас.

Так состоялась первая встреча с полюбившимся потом нам преподавателем Ростовского статистического техникума.

Семен Исаевич Эскин преподавал у нас математику первые два курса. И в течение двух лет на его уроках мы всегда сидели с чувством ожидания чего-то неожиданного, интересного и веселого.

Уроки он объяснял увлеченно и доходчиво. Кончив объяснять, он садился на стул и хитро поглядывал то на нас, то на доску с выводом новой теоремы или формулы. Весь его вид говорил: «Ага! Ведь вот какая интересная штука!»

А у нас в это время аж зудились кончики пальцев от удовольствия и нетерпеливого желания выйти к доске и повторить за ним этот вывод. В группе создавалось хорошее напряжение.

Семен Исаевич чувствовал этот накал и, доведя его до определенной точки, легко вскакивал с места и шел между рядами.

— Так! Кто теперь докажет эту теорему? А?

Желающих всегда было достаточно. Он называл кого-нибудь и говорил:

— Ну, идите вы, — и получалось у него так, как будто выбор не зависел от него. (Это чтоб остальным не обидно было).