Ближний берег Нила, или Воспитание чувств

— Зажигалку нашел? — шепотом спросила Линда.

— Ага. Вот она.

— А сигарета есть?

— Держи.

Они замолчали, глядя друг на друга и пуская дым в чистое небо.

— Знаешь, мне вдруг в голову пришло… Если бы эти камни могли говорить, сколько всего они нам рассказали бы…

— Камни не говорят, — отозвалась Линда.

— Само собой…

— …но думают.

— Что-что?

— Думают. Лежат и думают. У них, видишь ли, много времени на раздумья…

— И о чем, интересно, они думают?

— Они думают о том, что люди, наверное, открыли секрет бессмертия и перестали умирать. Погост стоит, а никого не хоронят.

— Странно все это…

— Зигги, ты можешь пообещать мне одну вещь?

— Какую?

— Если я… если я уйду первой, ты постарайся сделать так, чтобы меня закопали под тем камнем, с розой. Буду выращивать солнечную малину…

— Линда, прекрати, что ты несешь!

— Нет, не надо. Земля тяжела… Лучше отдай меня чистому огню, а пепел отпусти на волю, развей по ветру…

— Какая чушь!

— Без воли и ветра душа не живет… Зигги, сделаешь?

— Ты перегрелась…

Линда тряхнула головой и, резко качнувшись, встала.

— Извини, сама не понимаю, что на меня нашло, не придавай значения… Ой, побежали, наши, наверное, уже на дорогу вышли…

В конце августа все стройотряды вернулись в город, а второго сентября начались занятия в университете, однако городской штаб работу не свернул. Линда, официально освобожденная от учебы еще на месяц, с утра до позднего вечера корпела над разного рода отчетностью и домой возвращалась усталая, голодная и злая. Она пулей пролетала через владения Яблонских, сразу за балконной дверью скидывала кроссовки или босоножки и переоблачалась в розовый халат, красноречиво вывешенный на дверях ванной комнаты. На столе ее ожидали бутылка пива, только что из холодильника, и что-нибудь вкусненькое на укрытой полотенцем сковородке.

И лишь когда она, утолив первые голод и жажду, закуривала сигарету, начинала звучать негромкая восточная музыка, и, словно джинн из кувшина, материализовался Нил, прятавшийся доселе за высоким матрацем. На этот же матрац они обычно и заваливались после ужина, оставив мытье посуды на утро.

— Зигги, ты меня балуешь, — говорила Линда, целуя мужа.

— Не-а, проявляю элементарный эгоизм. Хочу приучить тебя к мысли, что и тебе придется именно так встречать с работы меня. Каждый вечер, много-много лет подряд. Даже когда я буду заслуженным старым пердуном, а ты…

— Заслуженной старой пердуньей, — докончила она.

— Отнюдь. Элегантной старой дамой с голубой челкой и ястребиным шнобелем.

Она выхватила из-под головы подушку и принялась охаживать ею Нила. Он уворачивался, хохоча во все горло…

— В Новгород, на четыре дня. Зональный смотр агитбригад, — пояснил он, перехватив ее удивленный взгляд. Взгляд был направлен на упакованный под завязку рюкзачок, стоящий возле матраца. — Поезд завтра утром. Наших полвагона, так что, если хочешь, могу и тебя вписать.

— Хочу. — Линда вздохнула. — Но не могу. Никто не отпустит. Отчет сдаем послезавтра.

— Жаль… Ладно, вернусь — тогда и погуляем. Имеем право. А пока что ты отдохни от меня.

— Хочешь, открою страшную тайну?

— Ну?

— От тебя-то я как раз и не устала… Ладно, смотри там, веди себя, ешь с аппетитом, пей с перерывами, с кем попало не трахайся…

— И вам, гражданка Баренцева, настоятельно рекомендуется воздерживаться от случайных связей, — с важным видом изрек Нил, но не удержал тона и фыркнул в кулак.

Некультурная программа началась уже в поезде, но Нила не тянуло ни на портвейн, ни на хоровое исполнение популярных песен, и как только позволили приличия, он удалился в тамбур спокойного соседнего вагона, где и провел большую часть пятичасовой поездки, общаясь преимущественно с мятой пачкой «БТ». За окном было тоскливо и пасмурно, и смутные дурные предчувствия бередили душу.

Тревога не покидала его весь этот день, и следующий тоже. Все было как в тумане. Их куда-то везли, что-то они там устанавливали, что-то играли и пели, потом их чем-то кормили, потом везли обратно, потом опять кормили, а потом они где-то спали. То есть вообще-то он знал, что иногородних участников слета с шиком разместили в гостинице «Садко», в двухместных номерах, что соседом его по комнате числился лиаповец Скрипка, во многом благодаря своей фамилии ставший классным барабанщиком. В номере Скрипка появился дважды — один раз, когда заносили вещи, а вторично в первом часу, возбужденный и крепко поддатый. Нил не спал и слышал, как тот, громко сопя, возится с сумкой и достает из нее что-то булькающее и что-то шуршащее.

От экскурсии по городу и окрестностям, устроенной наутро, у Нила остались смутные впечатления, запомнились только синие, в золотых звездах, купола Юрьева монастыря да всеобщее оживление, когда Олег Иванович, решивший сфотографировать группу на фоне Кремля со стороны Волхова, слишком энергично попятился и с высокого причала плюхнулся в реку вместе с фотоаппаратом, импортным плащом и фетровой шляпой. Но Нила даже это не позабавило. Меланхолию его не сбили ни выступление на послеобеденном конкурсном концерте, где сводный вокально-инструментальный ансамбль с его участием удостоился похвалы авторитетного жюри, в составе которого заседал какой-то хрен из ЦК ВЛКСМ, ни последовавший за концертом роскошный ужин с обильными возлияниями. Под высокими Темными сводами детинца средневековые братины и ендовы соседствовали на длинных столах с современными салатницами, графинчиками, литровками и поллитровками, а среди многочисленных блюд предлагались и вовсе невероятные: типа стерляжьей ухи из судака и картофеля по-древнерусски. Их-то Нил из мрачного любопытства и заказал. Как известно, на халяву и уксус сладок. Но оказалось действительно вкусно, а черный квас, которым он запивал трапезу, отдавал медом, луговыми цветами и чуть-чуть мятой. Хотелось бы, конечно, чего-нибудь покрепче, тем более что выбор был богат. Но Нил предпочел не рисковать — нынешнее сумеречное состояние пугало его своей интенсивностью и полной беспричинностью, и алкоголь мог подействовать самым непредсказуемым образом.

Между тем физиономии набившихся в банкетный зал молодых талантов с каждым новым стаканом делались все румяней и веселее, вместе с несвязностью речей нарастала их развязность, от гама, дыма и недосыпа разболелась голова. Когда же с противоположного конца стола покатилась, множась и крепчая на ходу, сильная идея всей гурьбой двинуть в общий зал, шугануть с площадки местных музыкантов и врезать несколько зажигательных комсомольско-стройотрядовских номеров, Нил окончательно понял, что отсюда пора делать ноги, иначе и его вытянут на сцену на чужом инструменте шибать идейно выдержанной романтикой по подгулявшим душенькам.

Стараясь не привлекать к себе внимания, он поднялся, медленно вышел и по крутой лестнице спустился в общий зал, на ходу полюбовался на эстраду, откуда облезлые молодцы в розовых пиджаках пропитыми голосами призывали город Одессу цвести и процветать, глянул на самозабвенно выплясывающую потную публику и поспешил дальше — звуки из мерзко хрипящих динамиков молоточками долбили мозг.

Дорогу сюда Нил не запомнил, поэтому дороги отсюда не знал. Вывернув из короткого коридора в узкое помещение, где вдоль одной стены тянулась деревянная стойка бара с высокими табуретками, а вдоль другой расположились столики на двоих, отделенные друг от друга невысокими барьерами, он решил, что забрел не туда, и хотел уже вернуться в коридор…

— Нил?

Растерянно щурясь, Нил завертел головой, но свет в узком зальчике был тусклым, и он не сразу разобрал, что за женщина машет ему рукой с дальнего столика, а разобрав, обрадовался несказанно.

— Катя! Как ты здесь оказалась?

— На работе путевки в Новгород были. В «Детинец» поужинать зашла. А тебя каким ветром? Да ты садись…

И интерьер, и меню, и публика здесь были попроще, чем наверху. На тарелке перед Катей лежали три бутерброда — один с килькой и яйцом, два с докторской колбасой, — рядом стоял стеклянный кувшин с чем-то темным и пенным.