Близнецы Фаренгейт

— Откуда ты знаешь?

Марко’каин уже возился с упряжью.

— Мышонкой чувствую! — во весь голос торжествующе крикнул он.

Итак, близнецы Фаренгейт направились к деревне гухийнуи.

В понятиях строго математических, отображаемых, скажем, посредством карты, проехать им предстояло от силы три мили, на деле же детям пришлось, чтобы вернуться на мягкий снег, на несколько сот ярдов уклониться вглубь острова. Земля здесь поднималась подобием длинного бедра, заслонившего детей от шума волн, так что ехали они в тишине, в неподвижности воздуха. На таком удалении от берега скрылось из глаз и поселение гухийнуи, хотя султаны дыма различались в небе по-прежнему.

Когда до цели осталось с полмили пути, земля странно переменилась, обзаведясь возвышениями и впадинами. Из-под снега повылезали травянистые холмики, камни размером с дом усеяли все вокруг. Собакам, чтобы огибать эти препятствия, требовались подбодрявшие их удары хлыста. Негромко повизгивая, собаки послушным рывком меняли направление — они, во врожденной их солидарности, томились по плоским равнинам и привычным запахам дома. Изобилие новизны их пугало.

Дети сочувствовали им, однако детей и самих подгоняла некая сила. Сила эта, и сила мощная, исходила сзади, от обманчиво мирного лица матери, с которого солнце стянуло маску инея, оставив одну испарину. Им следовало как можно скорее подыскать для матери место.

И вот, когда перед ними воздвигся очередной грузный валун, а до деревни гухийнуи было еще далеко, совершенно неожиданный звук заставил детей навострить под меховыми капюшонами уши.

— Хо! — воскликнул Марко’каин. — Ты слышишь?

Они, натянув поводья, остановили собак. Между камнями неслась, рикошетом отдаваясь от них, едва-едва различимая, но безошибочно узнаваемая музыка: стройные звуки пения металлической птицы.

— Часы с кукушкой! — изумленно вскричал Марко’каин.

— Но ведь это же невозможно, правда? — сказала Таинто’лилит, когда пение резко оборвалось. — Тут, должно быть, кукушка настоящая.

— Нет, это часы, — уверил ее Марко’каин. — Я даже знаю, какие. Разве ты их не помнишь?

Таинто’лилит зажмурилась, силясь поймать за хвост порхавшее по ее памяти эхо.

— Да, — почти сразу сказала она и сама удивилась. — Самые маленькие, с двумя охотниками по бокам, кроликами, которые висят вниз головами на связанных лапках, и лиловой дверцей.

— Точно, — подтвердил Марко’каин. — Те, что давным-давно исчезли из дома.

— Мать сказала, они сломались.

— А мы сказали: Разве отец не может их починить?

— А она сказала: Не лезьте с этим к отцу, не то я на вас рассержусь.

— А потом сказала: Одними часами меньше, для вселенной это разницы не составляет.

— И мы записали ее слова в «Книгу».

— Да. Кажется, что это было только вчера.

— Это было давно.

Они осторожно направили собак к тому, чего уже не было слышно: к незримым звуковым следам маленького механического дрозда, следам, которые вполне могли оказаться мороками, порождениями ложных воспоминаний.

Однако за новым поворотом нужда в каких-либо поисках сразу отпала. На маленьком бесснежном участке расчищенной земли, укрытом высокими камнями от просторного мира, стоял один-единственный дом гухийнуи. Он был во всех отношениях тождественным рисункам таких домов, заносившимся матерью в ее блокноты: внешняя оболочка из китовой, затвердевшей от дубления и смол кожи, натянутой на китовой же кости переплетенный веревками остов, отсутствие окон, стянутая ремешком входная щель и крохотный дымоход в самом центре, торчащий вверх, как почерневший от дыма фитиль. Только сейчас дым из него не шел, да и звуков какой-либо жизни из дома не доносилось — никаких признаков общей суеты, кипучей мужской работы, которую Уна Фаренгейт так часто расхваливала перед тем, как вдрызг разругаться с мужем.

Дети выбрались из повозки и направились прямо к дому. Продолжать осторожничать смысла не было. В конце концов, они же пребывали в руках вселенной. Входной клапан был завязан не туго, на манер шнуровки ботинок. Марко’каин потянул за конец ремешка, освободил клапан и скользнул вместе с сестрой внутрь.

— Хо!

Дом оказался пустым. Инстинкт уже сказал детям, что так оно и не будет, и быстрый осмотр подтвердил это, поскольку жилища гухийнуи отличались простотой и на отдельные комнаты не делились. А в этомотсутствовали даже признаки постоянного обитания, в том смысле, что не было здесь ни беспорядка, ни сора. Этотдом предназначался лишь для посещений.

Мебель, о которой стоило бы говорить, в нем также отсутствовала — только постель да стоявшая в самой середке пузатая, зелено поблескивающая железная печка. Весь прочий пол оставался голым, и поскольку стены довольно круто сходились на конус, в доме оставалось достаточно места, чтобы по нему мог прогуливаться взрослый человек. Что до уюта, для него здесь было слишком холодно.

И однако ж, с того мгновения, как близнецы Фаренгейт вступили в дом, в головы им ударила мистическая сила, наполнявшая его. Да, сомневаться не приходилось, вселенная вела их именно сюда. Это и было посланием, доставленным не голосом грозы, но еле слышным щебетанием знакомого детям автомата.

Дело было не только в присутствии пропавших часов, надменно оберегавших собственную экзотическую разновидность времени. Нет, мистика этого места часами отнюдь не исчерпывалась. Вся внутренность дома, казалось, светилась, и намного ярче, чем того позволял ожидать единственный лучик солнца, пробивавшийся сквозь входную щель, а воздух здесь, при всей его льдистости, казался пропитанным благоуханием интимных сближений.

Быть может, прежде всего, свет этот объяснялся картинами. Изогнутые стены были сплошь покрыты ими — теплых тонов картинами, пришитыми бечевой к китовой коже. Тут были картины, изображавшие приключения: крупноватые воины-гухийнуи бороздили на них моря, сидя в игрушечных лодчонках, или рубили друг друга в лапшу. Были сцены охоты с тюленями и белухами, воздевавшими усталые плавники, капитулируя под градом копий. Были изображения птиц, уносивших к солнцу крошечных спящих людей. А прямо над постелью висела картина самая большая — динамичный, выполненный в полный рост двойной портрет темнокожего мужчины и стройной, белой, будто сметана, женщины. Стилизованная прическа ее и ярко-розовые пятна на щеках не оставляли сомнений в том, что женщина эта — Уна Фаренгейт.

Следует сказать, что живописная манера гухийнуи сильно отличалась от той, к которой близнецы привыкли, листая старенькие, принадлежавшие матери сборники сказок. Тела изображенной на картине четы словно плыли в пространстве, окруженные сложным узором из звезд и снежинок. Ступни у этих двоих были до невозможности маленькими, ноги бескостно гнулись, переплетаясь взаимно. Какие-либо покушения изобразить одежду — ну, хотя бы, трусы, — отсутствовали, тела остались нагими, однако к разгулу стихий, по всему судя, невосприимчивыми. У мужчины отросла между ног дополнительная конечность, а Уна обзавелась сразу двумя ртами — один помещался на лице, другой, много больший, на животе. И тем не менее, при всей примитивной эксцентричности этой картины, краски ее были сочными, звонкими, в ней ощущалось нечто от натуры их матери — от лучшей стороны ее натуры, от того, как она выглядела, впадая в наисчастливейшее из своих настроений. В лице Уны — здесь, на этом приношении, сделанном ей гухийнуи, — близнецы признали выражение, которое посещало ее всякий раз, как она собиралась выкупать их и умастить их кожу китовым жиром.

Сама же постель представляла собой подобие гнезда, свитого из шкур самых разных тюленей: хохлача, морского зайца, кольчатой нерпы. Выглядела она удобной до чрезвычайности, что в особенности относилось к двум лежавшим в изголовье мягким подушкам в пастельных тонов наволочках, расшитых крохотными эдельвейсами. Таинто’лилит, стянув одну рукавицу, провела ладонью по шелковому шитью на цветной хлопковой ткани. Потом сняла с нее несколько длинных волос, тонких, черных, с сероватыми луковичками, до которых не сумела добраться краска. Прижавшись к подушке носом, она вдохнула ароматы «Запаха идиллии» и «Песни гиацинта» — пряных духов давно утраченной Баварии. Тем временем, на другом краю постели, Марко’каин разрешил себе испытать мягкость тюленьих шкур, навзничь распростершись на них.