Близнецы-соперники

– Вы ответили на два моих последних вопроса, но не на первый. Почему – вы?

Монсеньор положил ногу на ногу, сцепив руки на колене.

– Меня интересует социальная и политическая история. Иными словами, я ищу признаки конфликтных отношений между церковью и обществом в разные исторические периоды. – Лэнд улыбнулся. – Побудительным мотивом для этих исследований послужило стремление доказать превосходство церкви и ошибочность попыток тех, кто с ней боролся. Но невозможно отыскать благо во всех случаях. И, разумеется, его не найти в тех бесчисленных прегрешениях против здравого смысла и морали, которые я обнаружил. – Лэнд больше не улыбался. Его намек был вполне ясен.

– То есть казнь Фонтини-Кристи была прегрешением? Против чего? Здравого смысла? Морали?

– Пожалуйста, – быстро сказал священник. Он заговорил тихо, но настойчиво. – Мы оба знаем, чту это было. Убийство. Которое невозможно ни одобрить, ни простить.

Виктор вновь увидел печаль во взгляде священника.

– Я принимаю ваши слова. Я их не совсем понимаю, но я их принимаю. Итак, я стал предметом ваших социально-политических штудий?

– Вкупе с прочими проблемами того времени. Я уверен, вам они известны. Хотя в то время творилось немало добрых дел, было совершено многое, чему нет прощения. То, что случилось с вами, с вашей семьей, безусловно, относится к такого рода вещам.

– Я стал предметом вашего интереса?

– Вы стали моей навязчивой идеей! – Лэнд снова улыбнулся, несколько смущенно на этот раз. – Не забывайте, я ведь американец. Я учился в Риме, и имя Виктора Фонтина было мне хорошо известно. Я читал о вашей деятельности в послевоенной Европе – об этом писали все газеты. Я знал о вашем влиянии и в государственных, и в общественных кругах. Можете себе представить мое изумление, когда, изучая тот период, я вдруг обнаружил, что Виктор Фонтин и Витторио Фонтини-Кристи – одно и то же лицо.

– Вы смогли многое почерпнуть из ватиканских архивов обо мне?

– О семье Фонтини-Кристи – да. – Лэнд кивнул на фолиант в кожаном переплете. – Но, как и эта книга, найденные мною материалы были, боюсь, несколько необъективны. Хотя, конечно, не столь лестны. Но лично о вас – почти ничего. Признавался, разумеется, факт вашего существования. Вы первый ребенок Савароне мужского пола, который в настоящее время является американским гражданином и носит имя Виктор Фонтин. И более ничего. Досье обрывалось информацией, что остальные члены семьи Фонтини-Кристи были уничтожены фашистами. Такой конец показался мне неполным. Даже даты никакой не было указано.

– Чем меньше остается на бумаге, тем лучше!

– Да. И вот я стал изучать документы репарационного суда. Там я обнаружил куда более подробные сведения. Но то, что поначалу было простым любопытством, обернулось подлинным потрясением. Вы представили военному трибуналу обвинения. Эти обвинения я счел ужасными, нетерпимыми, ибо вы не обошли и церковь. И вы назвали имя священника курии – Гульямо Донатти. Это было недостающее звено моих поисков. Все, что требовалось.

– Вы хотите сказать, что в материалах, относящихся к семейству Фонтини-Кристи, не было упоминания имени Донатти?

– Теперь – есть. Тогда – не было. Создавалось впечатление, что архивисты просто не захотели увидеть здесь некую связь. Все бумаги Донатти опечатаны – как обычно и поступают с бумагами отлученных. А после его смерти ими завладел его секретарь…

– Отец Энричи Гаэтамо. Лишенный сана, – прервал его Фонтин.

Лэнд ответил не сразу:

– Да, Гаэтамо. Я получил разрешение ознакомиться с опечатанными документами. Я читал параноидальные бредни безумца, фанатика, самолично причислившего себя к лику святых. – Монсеньор замолчал. Он не смотрел на Виктора. – То, что я там обнаружил, заставило меня отправиться в Англию. К человеку по фамилии Тиг. Я встречался с ним лишь однажды в его загородном доме. В тот день шел дождь, и он поминутно подходил к камину и ворошил дрова. Мне не приходилось встречать другого человека, который бы так пристально следил за часами. Хотя он уже был на пенсии и спешить ему было некуда.

Виктор улыбнулся:

– Ох уж эти часы! Эта его дурацкая привычка меня всегда раздражала. Сколько раз я ему об этом говорил!

– Да-да, вы были добрыми друзьями, я это сразу понял. Знаете, он вами просто восхищался.

– Восхищался? Алек? Не могу поверить!

– Он признался, что никогда не говорил вам об этом, но это правда. Он сказал, что рядом с вами чувствовал свою неполноценность.

– Но он никогда не подавал виду!

– Он сказал даже больше. Он все рассказал! И о казни в Кампо-ди-Фьори, и о вашем бегстве из Челле-Лигуре, и о Лох-Торридоне, и о бомбежке в Оксфордшире, о вашей жене, о сыновьях. И о Донатти. И как он скрывал от вас это имя.

– У него не было другого выбора. Если бы я узнал, лох-торридонская операция провалилась бы.

Лэнд снял руки с колена. Казалось, он с трудом подыскивает нужные слова.

– Тогда-то я в первый раз услышал о поезде из Салоник.

Виктор быстро поднял глаза – до этого он смотрел на пальцы священника.

– Это странно. Вы же читали бумаги Донатти.

– И вдруг все прояснилось. Безумные словесные излияния, отрывочные фразы, на первый взгляд ничего не значащие ссылки на какие-то населенные пункты, даты… Вдруг все стало осмысленным. Даже в личных записях Донатти ни разу не писал об этом прямо – слишком велик был его страх… Все вращалось вокруг того поезда. И груза, который он вез.

– А вы знаете?

– Я узнал. Мне удалось бы это узнать намного раньше, но Бревурт отказался встретиться со мной. Он умер спустя несколько месяцев после моей первой попытки добиться с ним встречи. Я отправился в тюрьму, где отбывал наказание Гаэтамо. Он плюнул мне в лицо сквозь решетку, он колотил в нее кулаками, пока не сбил кожу в кровь. И тем не менее у меня был источник информации. В Константинополе. В патриархии. Я добился аудиенции у одного из старцев. Он был очень стар и все мне рассказал. Поезд из Салоник вез ларец с документами, опровергающими догмат филиокве.

– И все?

Монсеньор Лэнд улыбнулся:

– С теологической точки зрения и этого достаточно. Для этого старца и для его противников в Риме документы подобного рода означают, с одной стороны, триумф, с другой – полный крах.

– А вы их воспринимаете иначе? – Виктор внимательно смотрел на священника, вглядываясь в его немигающие карие глаза.

– Да. Церковь ныне не имеет ничего общего с церковью прошлых веков или даже недавнего прошлого. Проще говоря, если бы она была таковой, она бы просто не выжила. Есть старики, которые цепляются за то, что, как они верят, неопровержимо… В большинстве случаев это единственное, что у них остается. И нет нужды разубеждать их, лишать этой веры. Время великодушно дарует изменения. Ничто не остается таким, каким было прежде. С каждым годом – когда нас покидает старая гвардия – церковь все быстрее и неотвратимее движется к социальной ответственности. Она обладает властью, чтобы творить безграничное благо, обладает возможностью – и в прагматическом, и в духовном смысле – смягчать тягчайшие страдания. Я говорю со знанием дела, ибо принадлежу к этому движению. Мы – в каждом епископстве, по всему миру. Это наше будущее. Мы сегодня – в мире и с миром.

Фонтин отвернулся. Священник замолчал. Он поведал о силе, стремящейся творить добро в мире, который, увы, этим добром обделен. Виктор снова посмотрел на Лэнда.

– Значит, вам точно не известно, что содержится в тех документах?

– А какая разница? В худшем случае – повод для теологических дебатов. Доктринальные уловки. Этот человек существовал. И звали его Иисус из Назарета… или ессейский Архангел света… и он вещал от чистого сердца. Его слова дошли до нас, и их историческая аутентичность доказана исследователями арамейских и библейских текстов – как христианами, так и нехристианами. Какая в таком случае разница, как его называть – плотником, или пророком, или Сыном Божьим? Главное – что он говорил истину, как он ее понимал и как она ему раскрылась в откровении. Его искренность, если угодно, – вот то единственное, что имеет значение, а это не подлежит обсуждению.