Близнецы. Часть первая

– Ну что? – спросил Гоздава, сев на мигом освободившееся место по левую руку от нее.

– Все прекрасно. Оказалось, что многим не нравится, как торжественно наш владыка собрался встречать хаггедского посла. Кстати, почему ты не сказал мне, что у Отто Тильбе все лицо в рытвинах?

– А это важно?

– Конечно. Мы с Юттой придумаем ему какое-нибудь обидное прозвище, когда я выясню наконец, где ее носит.

Збинек усмехнулся: «Женщины». Совсем рядом зазвенел голосок Сикфары – она все ворковала с мужем, который при этом выглядел совершенно довольным. Глядя на господина Фретку, трудно было представить, что этот же юнец еще неделю назад при упоминании приближающейся свадьбы неприязненно морщился и делал по меньшей мере три глотка вина.

– Освальд неплохо держится, – отметил Гоздава. – До сих пор не уполз под стол.

– Еще бы, – фыркнула Ортрун. – Я обещала пустить гнедого на колбаски, если господин Стефан заподозрит, какое несчастье постигло сегодня его драгоценную дочь.

Збинек откинулся на спинку стула, чтобы разглядеть, в состоянии ли еще Стефан хоть что-нибудь заподозрить. Тот был уже не в состоянии. Полусонный Модвин задумчиво макал палец в кубок отца невесты, перепутав его со своим. Рагна вроде бы мирно посапывала на руках у служанки, ходившей вперед-назад вдоль стены. Что еще делать детям на больших взрослых пирушках? Ни сплясать, ни напиться.

А пляски уже вовсю разыгрались: благородные гости, которым не досталось партнерш, расхватали даже скучающих батрачек. И вдруг, обходя осторожно водоворот хмеля, хохота и пестрых юбок, через зал поплыла прямо к Ортрун тучная фигура управляющей Ютты.

По одному ее жесту музыка ускорилась и стала громче. Збинек догадался, что сейчас будут новости. Освальд, кажется, тоже о чем-то таком догадался и потащил молодую жену танцевать.

Ютта коротко поздоровалась, поправила шаль на плечах и быстро зашептала на ухо госпоже. Ортрун вытерла губы салфеткой и явно громче, чем собиралась, переспросила:

– Он сделал что?

Освальд обернулся на голос сестры и встретился взглядом со Збинеком. Они очень по-разному относились ко многим вещам: браку, выпивке, своему внешнему виду – но одинаково искренне терпеть не могли политику.

Пролог 2. Они не обманывали

– Он поцеловал ей руку, – взахлеб рассказывала краснощекая Хесида, широко жестикулируя и рассыпая по столу крошки надкусанного печенья. – Прямо при всех. И сказал еще: «Добро пожаловать в Берстонь, госпожа».

Уезжая на запад посланницей, Ясинта, самая красивая из дочерей хаггедской царицы, просила сестер не слишком баловать детей. «Особенно Хесиду, – вспоминала Танаис ее обеспокоенный голос. – Следите, пожалуйста, чтобы она не переедала сладостей».

В окна царского терема золотыми змейками вползали первые солнечные лучи. Весть от Ясинты пришла поздней ночью: она легко добралась до берстонской столицы, владыка Отто встретил ее как почетную гостью. Теперь, за завтраком, дочери и внучки царицы Шакти обсуждали новости, которые успели еще до рассвета всех перебудить – казалось, земля гудела от того, как топает ногами агрессивно настроенная к Хаггеде западная знать.

В царской семье мнения тоже разделились. Одни считали оказанный Ясинте прием проявлением надменности – где это видано, чтобы мужчины целовали хаггедкам руки? Другие, с чьей точкой зрения согласна была Танаис, смотрели на произошедшее как на залихватский политический ход, какие присущи многим молодым правителям.

– А бабушка еще раздумывала, не послать ли туда тетю Гесту, – буркнула Зерида, примкнувшая к первому лагерю. – Она бы точно врезала ему за это прямо промеж глаз.

Пока Хесида отвлеклась на младшую сестру, бойко доказывая, что обижаться на владыку совершенно не за что, Танаис накрыла корзинку с печеньем плетеной салфеткой и тихонько отодвинула подальше от сладкоежки. «Тетя Геста», высматривая кого-то в окне единственным глазом, задумчиво покусывала палочку корицы – она с юности любила есть разные пряности в чистом виде – и совсем не слушала, что говорят остальные. Не место ей, больнее других израненной воспоминаниями, в незнакомой стране, не место в политике. Хорошо, что мать оставила ее дома. Так для всех будет хорошо.

– Царица всегда выбирает разумно, – произнесла, по-кошачьи растягивая рычащие звуки, маленькая хитрюга Шиира. – Верно говорю, сестренка?

Все взгляды обратились к краю стола, у которого, разглаживая пальцами зал'oм на узорчатой скатерти, сидела не по годам серьезная тринадцатилетняя царевна Нерис.

Она почти никогда не вступала в разговор, если к ней не обращались напрямую, а порой, как теперь, не откликалась и на это – только давала понять кивком головы, что услышала слова собеседника. Темноволосая, круглолицая и коренастая, наружностью и поведением молчунья Нерис больше других внучек походила на царицу в молодости, но Шакти не потому выбрала ее своей наследницей.

Кроме Танаис никто за этим столом не мог знать наверняка, что решение уже принято – но некоторые, как Шиира, догадывались: «Как разродится первенцем жена берстонского владыки, – улыбалась она, – тогда и посмотрим, кого наша бабушка ему сосватает». Зерида хмурилась и спрашивала: «А если будет девочка?» – на что Расма, вторая из царевен по старшинству, но всегда первая помощница матери в присмотре за остальными детьми, уверенно отвечала: «Тогда мы подождем, пока не получится мальчик».

– А правда, что в Берстони все невесты плачут? – вдруг спросила Хесида, сверкнув янтарными глазами в сторону Танаис.

– Не знаю, – честно сказала она, еще немного придвинув к себе корзинку с печеньем. – Я не видела тамошних свадеб.

– У них это считается дурной приметой, – встряла в разговор мать царевны-наследницы, разумница Салиш, которая во время войны занималась содержанием пленных. – Что ты там делала столько лет, раз так плохо узнала берстонцев?

Танаис улыбнулась и не ответила. Никто из берстонцев ее тоже как следует не узнал.

Ее детство, как и пяти ее названых сестер, украли старейшины родного племени, которые иногда обменивались юными наложницами между собой, пока не пришла царица и не положила этому конец. Ее юность растерзала война, развязанная гордецами и остолопами, длившаяся до тех пор, пока царица огромными усилиями не заключила с берстонцами мир. Ее зрелость прошла в скитаниях по чужой земле, которую она исходила вдоль и поперек, готовая делать это снова и снова, пока не будет исполнена царицына воля. Старость Танаис оставила себе – и встречала ее рядом с царицей.

Никто не знал ее по-настоящему, кроме Шакти. Царица стала для каждой из шести спасенных ею девочек наставницей и матерью, повелительницей и подругой, но для Танаис она стала всем – водой и хлебом, ветром и грозой, зимней стужей и теплом весны. Те из сестер, кто не обзавелся семьями, целиком посвятили себя Хаггеде и назвались иш’тарзами, воинственными дочерьми смерти. Три женщины, белокурых и сероглазых, дарили жизнь внучкам и внукам царицы Шакти; три женщины, темноволосых и чернооких, несли гибель ее врагам.

Теперь остались только Салиш, мать трех прекрасных девочек, лучшая в мире наездница Геста и Танаис, сильнейшая из колдуний-воительниц. «И я вернусь к вам, – обещала Ясинта, – как только смогу». Тяжело было ее отпускать – гораздо тяжелее, чем уходить самой. Казалось, чем больше становится их семья, тем острее чувствуется чье-нибудь отсутствие.

И только царица никогда не говорила о том, как сильно ей не хватает ушедших.

Это можно было заметить, если давно и близко ее знать. Никакие переживания не отражались в чертах или движениях Шакти – неизменно гордая осанка, непроницаемое лицо. Ее выдавали мелочи: иначе подвернутые пышные рукава, новое перо в пестром воротнике. Когда она скорбела, привычные одежды из черной ткани – самый добрый цвет, цвет плодородной земли – становились белыми. Шакти похоронила уже двух дочерей: закрыла глаза темные, закрыла светлые, – и скорбь снежными парчовыми вставками навсегда отметила ее шею и плечи.