Близнецы

— Между прочим, у меня дома в Утрехте еще лежат мешки с углем, — ворчал он.

Лотта предложила их забрать; убежденный в ее несокрушимости, он не возражал. Она отправилась в путь, пробираясь со своим велосипедом сквозь сугробы и изредка останавливаясь, чтобы сделать глоток свекольного пюре, которое мать дала ей в дорогу. Время от времени шел снег, она продвигалась медленно, крохотные снежинки обжигали лицо. Наклонившись вперед, она толкала тяжелый велосипед, мысленно стремясь лишь к сияющему на горизонте лучистому углю, который уже сейчас согревал душу. Вне угля была лишь белая пустота и абсолютное одиночество. Руки и ноги окоченели; по задубелым конечностям холод пробирался внутрь, вызывая приятную истому. Она понятия не имела, сколько уже прошла и сколько еще осталось. Всякое представление о времени растворялось в абстракции вездесущей белизны — ее охватил благостный покой. Ботинки облепили снежные комья. Невозможно было устоять перед соблазном передохнуть под деревом с белыми, как на негативе, ветками. Лотта прислонила велосипед к стволу и опустилась в снег, как на мягкую перину, Голова шла кругом, мысли путались. Все противоречия и парадоксы растворялись в ватном ничто; она смутно припомнила похожее чувство из давнего прошлого, когда провалилась под лед и какие-то секунды растянулись до размеров вечности. Она забыла, что у нее есть тело. Шепот падающего снега… это была последняя мысль Лотты перед тем, как она предалась беспощадному, восхитительному забвению.

— Пошли… останешься лежать — умрешь…

Кто-то грубо тянул ее за руку — назад, в реальность. Снег соскользнул с нее. Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Ей в руки всунули велосипед.

— Я пойду с тобой…

Она шагала, как заводная механическая кукла, в сопровождении мужчины в длинном черном пальто и в заснеженной шляпе. Он тяжело дышал — единственно живой звук на их пути. Он ничего не спрашивал, не рассказывал, ограничиваясь лишь краткими понуканиями, когда она замедляла шаг: «Вперед, вперед…» Ей почудилось, что она на пороге какого-то важного воспоминания, но не могла пробиться к нему сквозь усталость. Уже стемнело, когда замаячил город; по пустынным улицам они потащились к центру. На рыбном рынке он внезапно с ней простился, сняв шляпу, с которой посыпался снег, и вновь в голове закопошилась тень воспоминания, когда он скрылся в темном переулке.

Только сейчас до нее дошло, что тот, кого она провожала взглядом, спас ей жизнь. Подобно deus ex machine, он возник ниоткуда и опять исчез, словно был просто галлюцинацией. Снег прекратился. Город выглядел вымершим — за исключением нескольких трупов, покоящихся в снегу у стены; голод оставил отчетливые следы на их осунувшихся лицах. Потрясенная хозяйка впустила ее в дом. Комнаты Гудриана были по-прежнему нетронуты, вещи — в первую очередь книги о скрипичном деле и семейные портреты — ждали его возвращения. Лотта разглядывала их и потихоньку согревалась. В интерьере не хватало лишь угля. Хозяйка, содержавшая в чистоте его комнаты, выдала себя утрированным отрицанием. Уголь? Нет, если бы здесь был уголь, я бы уж точно знала. Лотта не могла ничего доказать; добрав со дна кастрюльки остатки свекольного пюре, она забралась в его узкую холодную постель.

10

«OEufs-en-neige» [95] — поэтическое название десерта, который во время войны помогал воздухом бороться с голодом. У Лотты сводило запястья, когда из двух яичных белков она взбивала чудо безразмерной пены.

— В голодную зиму я готовила его для детей, — сказала Лотта, зачерпывая ложкой один из островков, плавающих в ванильной подливке, — чтобы заглушить ощущение пустоты в животах.

Анна вздохнула.

— Не знала, что вы так голодали.

95

Взбитые белки (фр.).

— Голод был более эффективным оружием, нежели «Фау-1», — отрезала Лотта.

Анна предпочла сменить тему:

— То, что тебя тогда почти занесло… мне знакомо это чувство абсолютного уединения посреди равнодушной природы, на фоне войны… и при этом овладевающее тобой желание умереть…

На следующий день в семинарию прибыли врачи и медсестры. Госпиталь заработал в полную силу. Идущий на поправку герр Тюпфер попросил официального разрешения, чтобы сестра Анна сопровождала его в разминочных прогулках по саду. Они медленно бродили среди подснежников и цветущего орешника. Тускло светило солнце, на заросшей мхом скамейке они присели передохнуть.

— Сестра, наше дело швах, — безжалостно заключил Тюпфер. — До сих пор маятник раскачивался из стороны в сторону, то на восток, то на запад, но сейчас он застыл посередине — они наступают отовсюду, чтобы нас уничтожить.

— Но у нас же есть еще «Фау-2»… — предположила Анна.

— Вы ведь в это не верите, сестра. Все кончено. Мои родители, жена, дети — все надеются на мое возвращение, но стоит сюда нагрянуть русским, как они расстреляют всех эсэсовцев.

Анна машинально кивнула — русские славились своей беспощадностью. Эсэсовцев можно было узнать даже без одежды — по вытатуированной на руке группе крови. Она огляделась вокруг, очень скоро русские сапоги раздавят эти подснежники. Впервые при мысли о конце войны к ней закрался страх — не за себя, но за раненых, которых она старалась поставить на ноги, ради которых жертвовала сном.

— Эх, сестра… — мрачный Тюпфер схватил ее подбородок и печально на нее посмотрел. — А до чего прекрасны были наши мечты…

Предчувствие надвигающейся катастрофы больше не отпускало ее. Трудно было спокойно ждать, но и не ждать тоже не получалось. В любом случае мальчик с пистолетом не желал бездействовать и просто наблюдать за падением Третьего рейха. Анна следила за ним, надеясь улучить подходящий момент, чтобы стащить у него оружие. В перерыве между дежурствами она садилась на край его постели и слушала лихорадочные планы, скрывающие его неспособность смириться с крушением идеалов. Он состоял в гитлерюгенде, когда эта организация еще не имела легального статуса; в уличной драке с коммунистической молодежью он лишился глаза. Его пыл помог ему стать офицером вермахта. И, даже находясь в лазарете с раздробленным коленом, он не помышлял о капитуляции. Однажды ночью, когда он спал, Анна осторожно вынула пистолет из-под подушки и, облегченно вздохнув, выбросила его в реку. На следующий день она подошла к нему, как ни в чем не бывало. Он схватил ее за руку, его глаза горели:

— Сестра, — с заговорщическим видом начал он, — пойдемте со мной в «Вервольф»!

Анна покачала головой. Он вызывал в ней сочувствие своими наивными фантазиями о движении «Вервольф» — отчаянных головах, отступивших в Альпы и полных решимости продолжить борьбу до последней капли крови.

— Ты с ума сошел, мальчик, все кончено, — сказала она тихо.

— Если вы правы, я пущу себе пулю в лоб, — решительно воскликнул он. — Живым они меня не заполучат.

В подтверждение серьезности своих намерений он пошарил под подушкой. Поняв, что там пусто, он пришел в ярость — где тот вор, укравший у него право распоряжаться собственной жизнью! Он с трудом слез с кровати и, взбешенный, захромал по палате, волоча за собой ногу с раздробленным коленом.

Анна загородила ему путь.

— Хватит кричать! Пистолет лежит на дне Дуная. Это я его выкинула, остальные тут ни при чем. Меня попросили об этом твои родители, я выполнила свое обещание.

На нее ошеломленно смотрел один глаз. Мальчик застыл на месте со сжатыми кулаками, все его тело содрогалось от напряжения. И тут он разразился рыданиями, боевой дух испарился, он скорчился в комок, как от удара. Опираясь на Анну всей своей тяжестью, он позволил отвести себя в кровать.

Война набирала обороты. Линц отделяли от фронта какие-то двадцать пять километров. Для раненых, которые были в состоянии хоть как-то передвигаться, и для тех, кого можно было нести, спешно организовали ночную отправку в Германию. Явились все, кроме двенадцати пациентов с тяжелыми ранениями спины — их существование сводилось к лежанию на животе. В ту ночь Анне поручили дежурить возле их кроватей. Растроганная, она пошла попрощаться со своими подопечными из Вены.

— Ну-ка, откройте… — приказал герр Тюпфер, указывая костылем на ящик.