Близость

Каждый, кто усердно взращивает в себе добро и милосердие, с легкостью преодолеет весь восходящий путь, независимо от своего положения в земном мире. Те, кто обладает нравом низменным, жестоким или мстительным, встретят на своем пути известные… (здесь бумага прорвана; полагаю, следует читать «препятствия»). Те же, кто отличается поистине необычайной подлостью нрава, не будут допущены даже в низшую сферу. Их препроводят в пределы вечной тьмы, где заставят тяжко трудиться до тех пор, покуда они не признают свои грехи и не раскаются. Чтобы прийти к полному покаянию, может потребоваться не одно тысячелетие.

Каким образом спиритический медиум сообщается с этими семью сферами?

Входить в сферы спиритическому медиуму не дозволено, но иногда он или она на краткий миг допускаются к вратам какой-нибудь из них и издали, мельком видят великие чудеса, в ней заключенные. Спиритического медиума могут также отвести в пределы вечной тьмы и показать грешных духов, изнывающих в тяжком труде.

Где подлинный дом спиритического медиума?

Подлинный дом спиритического медиума не в этом мире и не в мире ином, но на смутной, расплывчатой границе между ними…

Здесь мистер Винси вписал от руки: «Вы – спиритический медиум, ищущий свой подлинный дом? Вы найдете его на…» – и далее дал адрес своего отеля. Он взял эту брошюрку у одного своего знакомого из Хэкни, чтобы передать другому, проживающему на Фаррингдон-роуд. Мне он принес ее потихоньку от всех и сказал: «Имейте в виду, такое я показываю далеко не всякому. Мисс Сибри, к примеру, не покажу. Подобными вещами я делюсь только с теми, к кому питаю сердечное расположение».

Чтобы цветок не завял: подлить чуток глицерина в вазу с водой, тогда лепестки долго не опадут и даже не побуреют.

Чтобы предметы светились в темноте: купить большую банку фосфорической краски, предпочтительно в лавке, расположенной в квартале, где никто тебя не знает. Разбавить краску малым количеством скипидара и намочить в ней полоски муслина. Когда они полностью высохнут, нужно хорошенько их потрясти, с них осыплется фосфорический порошок, который следует куда-нибудь собрать и потом покрывать им предметы. Запах скипидара перебивается капелькой духов.

15 октября 1874 г.

С утра поехала в Миллбанк. У внутренних ворот застала кучку надзирателей и двух матрон – мисс Ридли и мисс Маннинг – в медвежьих плащах поверх форменных платьев, с поднятыми капюшонами, защищавшими от холода. Мисс Ридли поприветствовала меня кивком. Ожидается доставка арестантов из полицейских участков и других тюрем, сообщила она, и они с мисс Маннинг пришли забрать женщин.

– Вы не против, если я подожду с вами? – спросила я, поскольку еще ни разу не видела, как здесь обходятся со вновь прибывшими.

Несколько минут мы стояли в ожидании, надзиратели дышали на озябшие руки; потом от сторожки привратника донесся предупредительный крик, послышался тяжелый стук копыт и колес, и в усыпанный гравием двор Миллбанка вкатила зловещего вида повозка без окон – тюремный фургон. Мисс Ридли и старший надзиратель выступили вперед, чтобы поздороваться с возчиком и открыть дверцы в торце.

– Сперва выпустят женщин, – сказала мисс Маннинг. – Вон они, смотрите.

Поплотнее запахнув меховой плащ, она двинулась к фургону. А я стояла на прежнем месте, внимательно разглядывая выходящих арестанток.

Их было четыре – три девушки, совсем молоденькие, и средних лет женщина с синяком на скуле. Туго стянутые оковами руки они неловко держали перед собой, и каждая, соскочив с высокой ступеньки фургона, делала несколько спотыкающихся шажков, а потом на секунду останавливалась и робко озиралась вокруг, щурясь на бледное небо, на угрюмые башни и желтые стены Миллбанка. Одна только старшая женщина не обнаруживала ни тени страха – но она, оказалось, была привычна к виду тюрьмы: когда матроны подошли к арестанткам, чтобы поставить в затылок друг другу и увести в здание, я заметила, что мисс Ридли недобро сузила глаза.

– Значит, опять за свое, Уильямс, – сказала она, и украшенное синяком лицо женщины помрачнело.

Я пошла следом за ними, позади мисс Маннинг. Девушки продолжали испуганно озираться, а одна обернулась и что-то шепнула соседке, за что тотчас получила резкий выговор. Глядя на них, растерянных и удрученных, я невольно вспомнила свое первое посещение тюрьмы – еще ведь и месяца не прошло, а я уже вполне привыкла к запутанным безликим коридорам Миллбанка, поначалу совершенно меня обескуражившим; к караульным, надзирателям и матронам, к решеткам и глухим дверям, к замкам и засовам, каждый из которых гремит, щелкает, лязгает или скрипит немного на свой манер, в зависимости от прочности и назначения. Эта мысль вызвала странное чувство: удовлетворение, смешанное с тревогой. На память пришли слова мисс Ридли: мол, она уже столько ходила по тюремным коридорам, что теперь и с завязанными глазами без малейшего труда найдет путь по ним. Еще я вспомнила, как жалела бедных надзирательниц, вынужденных подчиняться строгому распорядку Миллбанка так же, как их подопечные.

Я почти обрадовалась, когда мы вошли в женский корпус через дверь, мне незнакомую, и проследовали чередой помещений, где я не бывала прежде. В первой комнате сидела матрона-приемщица, в чьи обязанности входило проверить бумаги вновь прибывших и занести все необходимые сведения в толстый тюремный журнал. Она тоже сурово воззрилась на женщину с синяком.

– Имя можешь не называть, – проворчала она, принимаясь строчить в журнале. – Какие безобразия она на сей раз учинила, мисс Ридли?

Мисс Ридли заглянула в бумаги и отрывисто произнесла:

– Воровство. Причинение телесного вреда полисмену, производившему арест. Четыре года.

Матрона-приемщица потрясла головой:

– Ты ведь только в прошлом году освободилась, Уильямс! Мечтала получить место в доме какой-нибудь благочестивой дамы! Так что случилось-то?

Мисс Ридли ответила, что именно в доме благочестивой дамы и произошла кража; и жестокий удар полисмену был нанесен как раз предметом из похищенного имущества благочестивой дамы. Когда все было должным порядком записано в журнал, она знаком велела Уильямс отойти, а следующей арестантке – подойти к столу. Это была черноволосая девушка, смуглая, как цыганка. Приемщица с минуту еще что-то дописывала, потом наконец подняла голову и мягко промолвила:

– Ну что, Черноглазка Сью, назовись.

Джейн Бонн, двадцать два года, осуждена за незаконное производство аборта.

Имени следующей я не запомнила. Двадцать четыре года, уличная воровка.

Третья, семнадцати лет от роду, проникла со взломом в подвал лавки и устроила поджог. Когда приемщица начала задавать вопросы, девушка разрыдалась, беспомощно утирая ладонью нос и глаза, из которых текло ручьем. Мисс Маннинг подошла к ней и дала салфетку.

– Ну полно тебе, – сказала она. – Ты просто еще не освоилась здесь, вот и плачешь. – Она убрала вьющуюся прядь с бледного лба юной арестантки. – Ну полно, полно!