Блокада. Книга 5

— Вперед! — скомандовал он.

Навстречу им уже шагал проводник. Широкая его фигура в тулупе с поднятым воротником, с посохом-пешней в руках, с выбеленной инеем бородой напоминала не то какого-то библейского пророка, не то русского боярина допетровских времен.

— Ты где был, рыбацкая твоя душа? — воскликнул обрадованно Соколов.

Проводник ответил с деловой сухостью:

— Ходил проверить лед впереди. Ничего. Крепкий.

— А как майна?

— Кажись, сужается. Но все одно, не перешагнуть ее: в ширину метров десять еще.

— Есть же у нее конец! — сказал Соколов.

— Конец всему есть, — многозначительно и чуть свысока заметил рыбак. — До Шлиссельбурга путь тоже конец имеет.

— Мы уклонились к югу только километра на четыре, — уточнил Соколов. — Пройдем еще два.

Никто не спросил его, почему именно два. Это было ясно и так: идти дальше — значило рисковать встретиться с немцами.

…Шли молча. Соколов все время поглядывал на тянущуюся слева полынью. Боль в ступнях, казавшаяся ему одно время нестерпимой, постепенно утихла. Может быть, потому, что промерзшие в сапогах ноги вообще утратили чувствительность. А может, от предчувствия близкого конца полыньи. И вдруг ни с того ни с сего Соколову показалось, что его ноги по самые колени окатило жаром. Не холодом, а именно жаром.

В следующее мгновение он понял, что погружается под лед. Чтобы задержаться на поверхности, инстинктивно раскинул руки. В тот же миг сзади кто-то подхватил его под мышки и сильным рывком извлек из воды.

Соколов увидел склонившееся над ним испуганное лицо Кушелева: глаза широко раскрыты, губы дрожат. Казалось, что весь он охвачен лихорадкой, как будто сам минуту назад был на краю гибели.

— Ну как вы, товарищ воентехник?.. Как вы?.. Как вы?..

Кушелев повторял только эти два слова, а закончить фразу не мог.

Соколов поднялся на ноги. С маскхалата на мокрые сапоги медленно стекали новые струйки. Жар сменился холодом.

— В сторону отойди! Дальше от проруби! — кричал проводник.

Соколов попятился. Зубы его застучали. Однако он сделал над собой усилие и сказал преувеличенно спокойно, даже с иронией:

— Вот черт неуклюжий! — И попрекнул проводника: — А ты говоришь: лед ничего, крепкий!..

— Крепость льда тут ни при чем! — ответил тот. — Это наш брат рыбак подложил тебе свинью, командир. Утром рыбу кто-то здесь ловил, лунок напробивал, а ты и нырнул в одну из них.

— Ну как вы?.. Как вам?.. — твердил свое Кушелев.

— Спасибо тебе, друг, за выручку, — растроганно сказал ему Соколов.

— А ну разувайся давай, — не допускающим возражения тоном сказал проводник, раздирая надвое свой широченный и длинный нашейный вязаный шарф. — Попроворнее, попроворнее, — торопил он, — а то без ног останешься.

Соколов присел на лед, раздвинул вымокшие и начинавшие уже задубевать на морозе полы шинели. Кушелев с поразительной быстротой сдернул сапоги, вылил из них воду, отжал портянки. Весь процесс переобувания занял несколько минут.

— Пошли! — сказал Соколов уже командным голосом.

Он сделал два-три неуверенных шага непослушными, одеревеневшими ногами, до боли сжимая зубы, чтобы не стучали от озноба, и вдруг почувствовал, что на плечи свалилось что-то тяжелое. Это проводник накинул на него свой тулуп, сам оставшись в одном ватнике.

— Не к чему! — заупрямился Соколов, передернув плечами. — Заберите обратно.

— Очень даже к чему, согреться после купания надо, — назидательно, совсем как малому ребенку, внушал старик. — Согреешься — заберу.

— Спасибо, отец, — сказал Соколов, и голос его дрогнул, то ли от озноба, то ли от избытка добрых чувств.

«Не заболеть бы, — с опаской подумал он, стараясь шагать быстрее. — Не превратиться бы из командира в обузу для экспедиции».

На ходу он все время прислушивался к самому себе и вскоре почувствовал, что озноб проходит. Вновь возникло ощущение боли в ступнях. Теперь эта боль даже обрадовала его. «Значит, ноги не отморожены!» — заключил он.

…И вот они достигли конца майны. Обошли ее. На противоположной стороне лед был тоже достаточно крепким.

От того места, где распрощались с Бруком, их отделяли теперь по меньшей мере пять километров. Соколов посмотрел на часы. Было четверть второго. Оставался шанс вернуться к экспедиции засветло. И они заторопились в обратный путь.

Преодолеть его удалось за час и двадцать минут.

Ровно в четыре расстались с Дмитриевым. Он вместе с группой бойцов понес в Осиновец очередное донесение. А Соколов и остальные двинулись в повторный обход майны.

Уже смеркалось, когда они обошли ее и опять взяли направление на северо-восток, к острову Зеленец. В темноте движение замедлялось, да и очень устали все.

Где-то далеко за их спинами, на юге, началась артиллерийская канонада. Трудно было определить, чьи орудия бьют — наши, немецкие или те и другие одновременно. Там же, в южной полусфере неба, взвивались над горизонтом ракеты — красные, зеленые, серебристо-белые.

— Слушай, отец, — обратился Соколов к шагавшему справа проводнику, — долго еще до этого Зеленца идти?

— А мне откуда знать? — буркнул, не сбавляя шага, рыбак.

— Но ты же говорил там, на берегу, что бывал на этом острове, — недовольно сказал Соколов.

— Летом бывал. На баркасе плавал туда. А зимой на кой ляд он мне сдался?

— Загадочный ты человек, отец, — сказал, помолчав, Соколов. — Понять тебя не могу… Тебе лет-то сколько?

— Про годы девок спрашивают, когда в жены берут, — не оборачиваясь, ответил рыбак.

— Не понимаю, — продолжал Соколов, чувствуя, что если он сейчас перестанет говорить и слушать, то остановится от усталости, от боли в ступнях, от усилившегося встречного ветра. — Не понимаю, — повторил он, — зачем ты с нами пошел? Ну до майны проводил, ладно, согласен, путь там тебе был знакомый. А сейчас-то зачем, если места тут для тебя такие же неведомые, как и для нас? Сидел бы сейчас в своем Коккореве и уху варил. Или для внучки лещей морозил. На кой, как ты выразился, ляд тебе с нами валандаться?

— Слушай, парень, — неожиданно освирепел рыбак, — ты что думаешь, душа с наганом и шинелью вместе выдается?

— При чем тут это?

— А при том, что у меня тоже душа есть. И может, сейчас я свое главное дело делаю. Ты вот свое главное дело исполнил? Нет?.. Ну ты еще молодой, жив будешь, война помилует — исполнишь. А мне два годика до семидесяти осталось!

— Никто не знает, сколько ему на роду жить назначено, — задумчиво сказал Соколов. — Особенно на войне. И вот насчет главного дела я не совсем уяснил. В чем твое главное дело?