Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
4
Обращались за помощью и дети, и подростки. Оставшись без поддержки родителей или потеряв их, они пытались выжить, как могли, как умели – а умели они немного [710] . Г. С. Егорову встретилась сидящая на крыльце двухлетняя девочка с куклой, которую предлагала прохожим: «Это моя кукла, но я хочу продать ее. Мама моя больна, я ничего не ела, хочу кушать, продам куклу за 100 гр. хлеба» [711] . Если кукла любимая, значит, она дорогая, а за дешевую вещь ничего не дадут – голодная девочка это знала.
710
См. информационную сводку инструкторского отдела ГК ВКП(б), направленную А. А. Жданову 4 января 1942 г.: «Трое детей 4-х, 6-ти и 8-летнего возраста… после смерти матери (отец в армии) пять дней скитались по городу. В тяжелом положении, после смерти родителей, оказались малолетние дети Вера, Нина и Анфиса Разины. Долгое время они бродили по городу в поисках пищи, совершенно не имея денег» (Ленинград в осаде. С. 414).
711
Стенограмма сообщения Егорова Г. С.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 41. Л. 5 об.
Обратиться хоть к кому-нибудь, не разбирая, чужой это или родной, и не зная правил и обычаев, плакать и просить, чтобы их пожалели – что еще оставалось брошенным голодным детям? Директор
712
Стенограмма сообщения Трофимова П. П.: Там же. Д. 126. Л. 20 об.
Прочие истории не менее драматичны. Вот одна из них. К директору детдома А. Н.
Мироновой обратился 11-летний мальчик, сосед ее сестры: «Плакал и рассказал, что „больше не хочу ходить на Смоленское кладбище, я боюсь, а меня посылают"». Так и осталось неясным, с кем он жил, кто его заставлял идти за пропитанием; известно лишь, что среди них были женщины. «Занимались…» – здесь А. Н. Миронова оборвала запись [713] .
Растерявшись, не зная, где искать хлеб и как прожить на крохи пайка, ребенок выбирал самый простой путь – к булочным, за милостыней. Разумеется, речь идет о подросших детях – описывать состояние 2-3-х летних малышей, беспомощных, истощенных, искавших пропитание рядом с трупом матери, был готов не всякий мемуарист. «Говорят, что тучи голодных людей вымаливают кусочек хлеба у выходящих из булочной» – это А. П. Остроумова-Лебедева отметила в своем дневнике еще в 1941 г. [714] . Милостыня тогда не являлась редкостью, давали и деньги [715] . Именно там, у прилавков, и надеялись получить крошку хлеба, взывая к чувству милосердия. З. А. Милютина очень взволнованно рассказала о девочке, протягивавшей руку за подаянием в магазине [716] . Б. Михайлов вспоминал, как его, подростка, приняли за грабителя и выгнали из булочной, куда он зашел погреться: «Сердобольная старушка (а может быть не старушка, но что-то замотанное в тряпки) торопливо идет ко мне – в руки „довесок". Это грамм 5-10 хлеба – „милостыня"» [717] . Но такое случалось не часто: слишком много было просителей, слишком голодны были те, к кому они обращались.
713
Миронова А. Н. Дневник. 4 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 69. Л. 13 об.
714
Цит. по: Ломагин Н. А. Ленинград в блокаде. М., 2005. С. 507.
715
См. дневник А. И. Винокурова: «Высокая старуха, похожая на покойницу, собирает подаяние… Полуголодные посетители этого садика дают ей деньги, обычно металлическую мелочь или бумажный рубль, какая-то девушка, не найдя… мелочи, подала десятирублевку, чем заметно удивила соседей» (Блокадный дневник А. И. Винокурова. С. 267 (Запись 20 июня 1942 г.)).
716
Милютина З. А. Мы жили в блокаду… 1941–1944 гг.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 10.
717
Михайлов Б. На дне войны и блокады. С. 61.
«Просил у булочных – давали редко», – описывала житие одного из мальчиков О. Р.
Пето. Единственное место, где он мог в конце дня получать «остатки супа», – столовая [718] .
Возможно, ее работники все же питались лучше и им легче было поделиться едой.
Видимо, редко могли рассчитывать на милостыню и две малолетние девочки, ютившиеся у булочной на ул. Дзержинского. Они приходили перед ее закрытием и с разрешения продавщицы собирали хлебные крошки. Добрая, чувствительная О. Р. Пето, искавшая бездомных детей и устраивавшая их в детдома, пыталась заговорить с одной из девочек 5 лет: «Шарахается и прячется в ближайшем дворике» [719] . Такое бывало нередко. Одичавшие, отвыкшие от ласки, пугливо ожидавшие отовсюду опасности, брошенные дети могли испытывать только страх. Страх, что лишат и этих жалких крошек, страх, что выгонят на мороз, страх, что куда-то уведут, в чужие дома и к чужим людям, где будет им плохо – они часто не могли объяснить, почему им будет плохо, но инстинктивно это чувствовали. Только она и могла их успокоить и расковать – наивная надежда на то, что в одночасье прекратятся их муки.
718
Пето О. Р. Дети Ленинграда: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 11.
719
Там же. Л. 13.
«Договорилась с продавщицей. На следующий день около 21 часа я была в магазине – девочка там. Покупателей нет. Запирают дверь. Ребенок метнулся к двери – заперта. Показываю кусочек хлеба и полученные в этот день конфеты „Крокет“. Робко подошла… Едва слышно говорит: „Я Маня“. Ребенок крайне истощен. После долгих уговоров согласилась пойти „поесть горячего супа и каши“».
И другой голодный ребенок, прячась здесь же, все это слышит – про конфеты, которых не видел много дней, про суп и кашу, о которых не мог и мечтать, выискивая на полу крупицы съестного. «Из темного угла (в помещении горит 1 свеча на прилавке) выходит девочка лет 10. Грязный ватник, личико сильно отечное. Губы синие. „Тетя, возьми меня – а так помру"» [720] .
720
Там же. Л. 13–13 об. Ср. с дневником И. И. Жилинского: «Мне рассказала по пути женщина: в их общежитии семейных умерла мать, осталось 3 детей. Приехала ее родственница, собрала все вещи и, не похоронив, взяла с собой продовольственные карточки. Дети обречены на голод… Из общежития увозили одну больную… и вот голодная, лежащая на кровати девочка лет 8-ми… громко запросила уходящих: „Тетенька, возьмите и меня, я еще жива“(Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 12 (Запись 10 марта 1942 г.).
5
Дети готовы были терпеть долго, в силу какой-то странной привычки, неделями живя в опустевших домах, держась за прошлое, надеясь, что знакомое, родное сможет уберечь их в блокадном аду. Лишь когда силы подходили к концу когда голод ломал все, когда понимали, что не на что надеяться – тогда и обращались за помощью, обычно в детские дома или райкомы комсомола. В пересказе их работников просьбы детей приобретают какой-то несвойственный им деловитый канцелярский оттенок. Голодные, полуобмороженные, путавшие названия учреждений, жившие слухами, они едва ли могли даже внятно рассказать о своем горе. «Прибрела» – таково было состояние 10-летней девочки, пришедшей в райком ВЛКСМ и сообщившей, как она жила несколько месяцев после гибели матери с сестрой и двумя девочками пяти-семи лет [721] .
Нет матери (она или погибла, или слегла), нечего есть, нечем топить печку – все рассказы детей и подростков, обратившихся за поддержкой, похожи друг на друга.721
Волкова А. С. Первый бытовой отряд. С. 182–183. См. книгу учета работы комсомольского отряда (начало 1942 г.): «Фамилия – Тарасюк. Краткое содержание просьбы. 13 лет. Просит определить в детдом. Мать умерла. Отец на фронте» (Цит. по: Худякова Н. За жизнь ленинградцев. С. 76).
По объяснениям детей иногда даже трудно понять, что произошло с ними. Двое семилетних мальчиков, просившие устроить их в детдом, рассказали в райкоме, как плохо живут («Дома они одни. Топить печку нечем. Мерзнут и голодают») [722] , поскольку их матери призваны на строительство военных сооружений. В дни блокады бывало всякое, но все же трудно представить, чтобы родители бросили детей умирать ради рытья окопов. Вероятно, что-то передавалось детьми и с чужого голоса [723] , и эта оговорка о строительстве оборонительных линий считалась гарантией того, что детям, как членам семей мобилизованных, не откажут в дополнительной поддержке. Отчаявшись их прокормить [724] , не имевшие сил заботиться о них родные понимали, что продолжение дележки маленьких детских пайков закончится гибелью ребенка. Они использовали все возможности, чтобы ему не посмели отказать в приеме в детдом и ДПР, чтобы попытаться тронуть сердца тех, от кого зависела жизнь наименее защищенных блокадников. А если не удастся поместить их в детский дом, то хоть куда-нибудь пристроить, а чаще подкинуть. Одного из «подкидышей» заместитель директора завода № 224 А. Т. Кедров обнаружил в коридоре своей квартиры. Четырехлетнюю девочку «прилично» одели, может быть, ожидая, что это привлечет к ней внимание и с ней обойдутся получше. Она «смирно, молча» сидела, а потом, не выдержав, громко заплакала. «Я спросил ее: „Где твоя мамочка?" – „Мамочка ушла за касей (кашей)"» [725] . Девочку накормили, спустя два дня разыскали мать. Даже извинений не услышали, только ставшие привычными оправдания: «Ну что я могу поделать… Я сама умираю с голоду, ну, значит, и она обречена на то же» [726] .
722
Волкова А. С. Первый бытовой отряд. С. 179.
723
См., например, запись в дневнике Н. Г. Горбуновой 16 ноября 1941 г.: «Сегодня привели в д/дом девочку, которая была подкинута матерью в райсовет… 5 лет… Девочка очень бойко ответила, что зовут ее Валей… и спросила: „Скоро ли вы меня отправите в д/дом? Я целый день ничего не ела… ведите скорее в д/дом“(Горбунова Н. Г. Дневник: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 30. Л. 15 об.).
724
См. воспоминания М. Н. Фетинг: «Многие матери, которые приводили детей в детский сад, были похожи на старух» (Испытание. С. 126).
725
Кедров А. Т. Дневник. 11 февраля 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 59. Л. 106.
726
Там же.
Сами дети и подростки чаще рассчитывали не на помощь детдомов, а на поддержку других родственников. Они не очень-то и задумывались над тем, хорошо или плохо жили их родные, переселяясь к ним. Быть с ними, а не среди чужих, подчас грубых людей, которые не пожалеют и не поделятся – это являлось для них главным. Они не знали никого другого, кто бы им помог, кроме родных, далеких или близких. Их и держались, к ним и обращались в первую очередь. С ними и мечтали быстрее обрести ставший иллюзорным мир доброго прошлого.
Те же, у кого в городе погибла вся семья, пытались обращаться за помощью к родным, близким и друзьям, жившим вдали от Ленинграда. Читать их письма трудно. Они стремились как можно ярче и сильнее передать глубину постигшего их горя, рассказать о своем одиночестве, о бессилии, о болезнях. Каждый делал это как мог – нередко с детской непосредственностью, с надеждой на то, что немедленно откликнутся, что не могут не помочь, если узнают, как он страдает.
Галя Кабанова, чьи отец и мать умерли в конце 1941 – начале 1942 гг., надеялась только на свою тетю Наталью Харитонову. С 16 февраля, когда скончалась мать, она пишет тете беспрестанно, шлет две телеграммы, четыре письма. Ответа нет. Возможно, она опасается, что не сумела разжалобить тетю. Может, это лучше получится у ее младшего брата Славы? Тот не очень силен в орфографии и грамматике, но кто знает, вдруг это бесхитростное обращение как-то поможет. Вот его письмо: «Ох как тетя Наташа мы много с Галей пережили в эту войну. Бомбежки голод и опять грязь и эпидемии. Если вам написать, то вы врят ли все поверите… 24 ноября похоронен папа. 15 января похоронили бабушку и тетю Лизу. 28 января похоронили маму… Мы с Галей вдвоем без родных ох скучно тетя Наташа вся надежда на вас приезжайте скорей» [727] .
727
В. Кабанов – Н. Харитоновой. Март 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. On. 1 к. д. 5.
Письмо от тети, отправленное 1 марта, Г. Кабанова получила в конце марта – начале апреля. Н. Харитонова ничего не ведала о судьбе семьи, и надежда на то, что узнав, она обязательно поможет, побуждает Г. Кабанову вновь рассказать о страшной участи ее родных: «Так вот. 16 февраля умерла мама. 16 ноября умер папа. 10 января умерла бабушка и 15 января умерла т[етя] Лиза» [728] . Последним в этом скорбном списке стоит имя ее брата Славы Кабанова – он умер в госпитале после обстрела. Она пишет тете и о том, в каких условиях живет – ведь это, несомненно, также вызовет чувство сострадания: «Вещи все в грязи. Все в известке. А эта такая грязь что без воды ее не уберешь, а воды нет. А носить ее надо далеко, да стоять за одним ведром по часу, а выносить грязную на помойку тоже нелегко».
728
Г. Кабанова – Н. Харитоновой. 10 апреля 1942 г.: Там же. Сохранены орфография и пунктуация подлинника.
И еще надо было найти слова единственные, исповедальные, чтобы выразить родному, милосердному человеку все, что на сердце, без обиняков – слова, в которых воедино слились и крик и плач: «Милая т. Наташа у меня вся надежда только на вас и я вас жду как ангела-спасителя. Я думаю, что вы меня не бросите я осталась одна» [729] .
Школьнице Е. Мухиной после гибели матери в городе жить не хотелось: никого из близких у нее не осталось, голодала почти каждый день. Трудиться она не может и боится, что если станет «безработной иждивенкой», то заставят выполнять самую грязную работу: «…Потеплеет, растают нечистоты, работы будет много, а может еще на кладбище погонят мертвецов закапывать… Нет, лучше к Жене» [730] .
729
Там же.
730
Мухина Е. Дневник. 5 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 87.