Блокадные после

Ее вхождение в жизнь послеблокадного Ленинграда усиливало остроту ее оценок произошедших в блокадном городе и в людях изменений. 21 сентября С. К. Островская, записала ее монолог: «Я не знаю, как можно здесь жить. Здесь же никого нет! Город совсем пустой, совсем. На чем все держится – непонятно. Зато ясно видишь, что до войны все, видимо, держалось на нескольких старичках. Старички совсем умерли – и духовная жизнь совсем прекратилась. Здесь же действительно никого нет. И дышать нечем. В городе только призраки… Случилось ужасное за это время. О людях, которых я привыкла уважать, любить, смотреть на них как на настоящих людей, узнаешь теперь такое… Как страшно обнажились люди во время вашей великой блокады!.. И какой звериный лик проступил, нет, не звериный, хуже… О Ленинграде написано много, но все не так, все какие-то меридианы или вроде… (Это о поэме Веры Инбер «Пулковский меридиан» – Н.П.) [31] Через день, 22-го сентября, записывает Л. Шапорина: «Встретила на улице АА… Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти два миллиона теней, которые над нами витают, теней, умерших с голода, этого нельзя было допустить, надо было эвакуировать всех в августе, в сентябре. Оставить пятьдесят тысяч, на них хватило бы продуктов. Это чудовищная ошибка властей. Все здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение.

31

Островская С. К. Дневник. М., 2013, С. 525–526

Все немолодые женщины ненормальные. Со мной дверь в дверь жила семья Смирновых, жена мне рассказала, что как-то муж ее спросил, которого из детей зарежем первым. А я этих детей на руках нянчила. Никаких героев здесь нет. И если женщины более стойко вынесли голод, все дело тут в жировых прослойках, в клетчатке, а не в героизме… Все здесь ужасно, ужасно…» [32] «Страшный призрак, притворяющийся моим городом», – напишет она в эти дни.

Это была трезвая вполне объективная оценка блокады – не как героического подвига, а как ошибки властей, поставивших своего рода эксперимент над городом, обрекавшим его на гибель. Она не приемлет никакой пафос, считая его оскорбительным: «вашей великой блокады», – саркастически бросает она в разговоре с Островской, и это ее реакция на официальный пафос газетных статей. Ср. дневниковую запись С. К. Островской, сделанную в дни их общих разговоров: «Выйдя из смертных бездн блокады (Островская прожила в городе всю блокаду – Н.П.), которые носят названия Высокой Героики и Высокой Романтики, я вошла в неумолимую сферу отстранения от всякой героики и враждебности ко всякой романтике. Я же знаю – какая всему этому цена. Но я знаю также и то, какой ценой мы за это платим… по всем этим фальшивым счетам от пышнозвонных, но дутых форм мы уже заплатили. Платить больше не будем» [33] . То, что было возможным в оценках Ахматовой в самом начале блокады в той речи по радио, сейчас звучало бы как профанация. («Наши потомки отдадут должное каждой матери эпохи Отечественной войны, но с особой силой взоры их прикует ленинградская женщина, стоящая во время бомбежки на крыше с багром и щипцами в руках, чтобы защитить город от огня, ленинградская дружинница, оказывающая помощь раненым среди еще горящих обломков здания… Нет, город вырастивший таких женщин, не может быть побежден») [34] . В конце декабря она вошла в состав нового правления Ленинградского отделения Союза советских писателей вместе с М. Зощенко, М. Лозинским, А. Прокофьевым, В. Саяновым.

32

Шапорина. Л.В. Дневник. Т.1, М., 2012, С.444

33

Островская С.К… С. 525–526

34

Ахматова Анна. Собр. соч в шести томах. Том 5, М.,2001, С. 258–259

(Отнеслась к этому вполне адекватно: «Сначала вычеркнула себя из списка, как это полагается, – заметила она С. К. Островской. – А потом ко мне начали приходить и почему-то поздравлять») [35] .

Был еще один ее творческий вечер в Союзе. «Сама она держится как королева, и это не смешно, а как-то убедительно величественно», – записал А. К. Гладков [36] . 3 мая 1945 года была избрана членом Пушкинской комиссии АН СССР, 6 июня выступала в Пушкинском Доме на торжественном собрании в честь дня рождения поэта.

35

Островская С. К. Там же. С. 525–526

36

Черных В. А. Летопись…С.461

Журнал «Звезда» в январе 1945-го в составе статьи С. Спасского публикует ее стихотворение «Мужество» с глубоким и точным комментарием: «Оно четко как латинская надпись… Это слова присяги, данные всей русской литературой. Каждый писатель подпишется под ними, и все те, кто любит русский язык А язык – это душа народа». Перед публикацией ее стихов в первом номере журнала «Знамя» Г. П. Макогоненко пишет вполне пафосно о переживаемом ею «чувство своего единства с городом и его трудной, но величественной судьбой». – Все это было знаком ее включения в официальную литературную жизнь. А написанные в Ташкенте и опубликованные в различных изданиях на протяжении 1941-45 гг. ее стихи о войне и о Ленинграде, кроме тех, что уже были названы, это «Победителям», «Победа стоит у наших дверей…», In memоriam («А вы, мои друзья последнего призыва»), «Справа раскинулись пастыри…» – в сознании читателей делали ее поэтом блокадного города. 23 июня 1944 года Ахматовой вручили медаль «За оборону Ленинграда». Там, в эвакуации сложились ее оценки и ее понимание блокадных событий, в котором главным было сострадание и память. Но возвращение в Ленинград принесло гораздо более сложное переживание того, что произошло в городе, причин блокады и ее последствий для людей: нравственное падение человека, разреженный воздух культуры: «После войны Ленинград был для нее огромным кладбищем, где похоронены ее друзья. Все было как после лесного пожара – несколько оставшихся обугленных деревьев лишь усиливал общее чувство запустения», – так пересказывал Исайя Берлин свой разговор с Ахматовой осенью 1945-го года [37] .

37

Воспоминание об Анне Ахматовой, М., 1991, с. 447.

Можно расценить это как противоречие между ее стихами – и текстами, записанными Островской и Шапориной. В стихах – сострадание («питерские сироты, детоньки мои») и высокий пафос («Где томится пречистое тело/Оскверненной врагами земли»), в устных оценках – сильнейшее негативное начало.

Видимо, для разрешения этого противоречия нужен был другой ракурс взгляда… От обиды на Гаршина, гнева и отрицания – к пониманию того, что его жизнь только часть общей жизни и катастрофических изменений, происшедших с людьми блокадного города. И далее к пониманию того, что блокадная история и история людей в этом городе – только часть огромной истории ХХ века. Для Ахматовой как поэта потребовалось осмысление блокады в другом жанре. «Большая форма – след большого духа», – обронил как-то Н. Н. Пунин в своем «Дневнике» в 1944-м году, перечитывая ее стихи [38] . Такой «большой формой» стала ее «Поэма без Героя», к которой Ахматова вернулась спустя год после своего возвращения в Ленинград. Это было именно возвращение, потому что она начинала Поэму еще до отъезда из Ленинграда, в 1940-м, и в Ташкенте закончила первые две редакции. Спустя год – в мае 1945-го начинает работу над Третьей редакцией.

38

Пунин Н. Мир светел любовью Дневники и письма, 2000, с. 384.

Но до этого, в феврале закончит одну из своих «Северных элегий» («Ленинградских»): «Есть три эпохи у воспоминаний». (Хотя первый замысел относится к 40-му году, тогда же, когда начинается Поэма. «Я поэт 40-го года»). «И вот когда горчайшее приходит: /Мы сознаем, что не могли б вместить/То прошлое в границы нашей жизни, /И нам оно почти что так же чуждо, /Как нашему соседу по квартире, /Что тех, кто умер, мы бы не узнали, /А тех, с кем нам разлуку Бог послал, /Прекрасно обошлись без нас – и даже /Все к лучшему…» Преодоление памяти о своей личной драме, связанной с Гаршиным, чтобы дальше жить.

Работа над Поэмой начнется теперь со Второго посвящения, обращенного к памяти Ольги Глебовой-Судейкиной. Она начинала Поэму в 1940-м, разбирая в своей комнате доставшийся ей на память Ольгин сундук (как его называли «Сундук флорентийской невесты», с несколькими отделениями для приданого), перечитывая письма Ольги и Всеволода Князева. Ольга умерла в Париже в январе 1945-го. Спустя четыре месяца в мае Ахматова узнает о ее смерти.

Видимо, оказалась нужна конкретная человеческая история, чтобы вернуться к Поэме. Вместо линии Гаршина – история Ольги. (Как спустя несколько месяцев в начале 1946-го года после встречи с Исайей Берлиным – появится Третье посвящение, что даст Поэме новые оттенки смысла). Ее двойник, подруга ее молодости, времен «Бродячей собаки». Талантливая актриса и художница, запутывавшаяся в своих страстях и увлечениях. Это с ней когда-то в 1921-м на Смоленском кладбище они так и не смогли найти могилу погибшего из-за любви к ней Вс. Князева. Прошедшая свои круги муки и страдания здесь, в Петрограде, и там, в эмиграции, полунищая, почти юродивая, разводившая птиц и поклонявшаяся Богородице, умиравшая в полном одиночестве от чахотки в Париже в госпитале Бусико [39] .

39

Об этом: Мок-Бикер Элиан. «Коломбина десятых годов». Книга об Ольге Глебовой-Судейкиной. Париж-СПб, 1993.

«Ты ли, Путаница-Психея, /Черно-белым веером вея/ Наклоняешься надо мной…» Психея – роль Ольги в пьесе, написанной Юрием Беляевым «Путаница» ровно 100 лет назад – в 1840-м году.

Психея – душа женщины в ее непростых отношениях с людьми, миром. О запутанности в понимании своего пути. О чаше страданий и унижения, которую Иисус просил Господа пронести мимо. О невозможности ее миновать. «Молодость наша» – рифмуется с – «чаша». Миновавшая Его чаша… Только молодости – грешной, эгоистичной, погруженной в свои страсти – кажется, что ее можно миновать… Никто ее не минует. Миновать ее – как в глине найти чистое пламя, как найти подснежник в могильном рву.

Все они ее не миновали, и Ольга в том числе, да и она сама.

По возращении в Ленинград Ахматова, вернувшись к Поэме в новой редакции, читает ее в своем кругу, по-прежнему чаще всего не получая понимания. Но настойчиво возвращается к ней. Поэма живет с ней как наваждение вплоть до последнего года ее жизни. (Впервые целиком будет опубликована после смерти Ахматовой в 1974-м). Начиная Поэму, говорила: «Я – поэт сорокового года». «Из года сорокового/ Как с башни на все гляжу…» Казалось, что именно в том году она обрела некую высоту понимания мира, высоту, которая определила ее оценки происходящего. В том числе и событий, связанных с осадой – как она называла блокаду, – города.

Город присутствует в ремарках и в самом к тексте Поэмы, начиная с Первой части, относящейся к 13-му году: Петербург, «старый город Питер», с называнием нескольких конкретных мест, площадей и улиц: Фонтанный дом, Галерная улица и Летний сад, Мальтийская капелла, что на Садовой в Пажеском корпусе, коридор Петровских коллегий – Университет, Марсово поле, эрмитажные залы и Волково поле. Он живет, перетекая в ее сознании из прошлого в будущее: вот дом Адамини в 1913 году, а в ремарке: «В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942-м год». Она видит город в день своего рождения, видит его издалека, из Ташкента: «Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) (это окно комнаты Ахматовой – Н.П.) выбито и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо». Она умеет не только видеть свой город, но и слышать его…

«Поэма без Героя» заканчивалась Третьей частью – Эпилогом с первоначальным эпиграфом: «Городу и Другу». Писала о блокадном городе, как о живом человеке: «Ты крамольный, опальный, милый, /Побледнел, помертвел, затих. /Разлучение наше мнимо». Она почти физически ощущала себя частью Города: «Тень моя на стенах твоих/ Отраженье мое в каналах, /Звук шагов в эрмитажных залах…» «Мне казалось, за мной ты гнался» (это о своей эвакуации: она улетает, а город настигает, не отпускает ее)… «Ты, что там погибать остался». – Он погибал в блокаду, ее Город. Как погибали отданные на муку голодом люди.