Блокадный ноктюрн

Вдруг, Вика вспомнила один из рассказов американца. Там один дядька вез на Аляску пять тысяч яиц. Или не пять? Или не пять тысяч, а пять тысяч дюжин? А какая разница? Вез, вез… А они взяли и протухли. Пять тысяч яиц! Ну пусть и протухших! Ну, пусть хотя бы одно!

В ноябре Юта достала овсянки — двести грамм. Они два раза сварили из нее овсяный кисель. Да. Именно так. Два раза. Процедили первый раз — отжали через тряпочку. Оставшееся в тряпке — проварили еще раз. Из оставшейся соломы сделали лепешки. Вот вам и обед из трех блюд.

Если бы она могла, то девочка потрясла бы головой, чтобы отогнать мысли о еде. Но сил не было. Может быть поэтому, а может быть потому, что она была закутана в несколько платков так, что торчал только нос да глаза, Вика не услышала, как тот фотограф, сделав несколько нетвердых шагов, щелкнул своей камерой ей в спину.

Она просто шла и шла по Литейному проспекту.

А над ней смыкались крышами дома Ленинграда.

Глазницы окон были перекрещены бельмами газетных полос, были выбиты огнем пожаров и, вздымая опаленные брови, дома изумлялись людям — «Люди! Что же вы делаете с нами!».

Десятки, сотни, порой тысячи килограммов тротила обрушивали их. Мороз трещал кирпичами и бревнами. Снег продавливал крыши. Но дома держались, как держались люди. На последнем вздохе, на последнем издыхании. Дома принимали удары бомб на себя, порой не выдерживая и погребая осколками своих тел людей.

Но город… Город держался.

Держалась и Вика, шаг за шагом приближаясь к Литейному мосту через Неву.

Шлагбаум был, почему-то, закрыт. Она постояла, тяжело выдыхая морозный воздух.

Подошла к часовому, навалившемуся на гранитную стену набережной.

— Дяденька!

Часовой молчал, в светлых глазах его отражалось пасмурное небо Ленинграда.

— Дяденька! На петроградку бы нам пройти!

Часовой молчал.

— Дяденька, у меня пропуска нет, а маму похоронить надо.

Вика подергала часового за рукав. Тот выронил винтовку и, гулко стукнувшись затылком, так, что слетела шапка, упал на мостовую. На замерзшие его глаза тихо падали редкие снежинки. И не таяли.

— Дяденька, вы меня извините, пожалуйста. Вы на меня не ругайтесь.

Вика, тяжело нагнувшись, прошла под шлагбаумом и потащила санки за собой.

Мертвый часовой. Мертвый мост. Мертвый город. Мертвая мама. Живая девочка. Мертвая Нева.

Да такая ли Нева мертвая?

Вот — то тут, то там — пробиты проруби. К ним тянутся бесконечные вереницы ленинградцев.

Чернеет купол Исаакия. Биржа и Ростральные огни на стрелке Васильевского. Вдалеке, у Адмиралтейства, виден вмерзший в лед корпус какого-то крейсера.

Шпиль тоже стал из золотого — черным. Черное и белое — цвета войны для Ленинграда.

На другой стороне горбатого моста Вику встретили живые.

— Эй, бабка! А ну иди сюда! — заорал лейтенант. Если бы Вика не была дочерью летчика, она бы не догадалась, что это разводящий караула.

— Пропуск давай, старая, — не обращая внимания, рявкнул лейтенант. Возрастом чуть старше Вики.

Она в ответ покачала головой:

— Дяденька лейтенант, у меня нету пропуска.

И стащила платки с лица.

— Я маму на кладбище везу, дяденька лейтенант.

Она внимательно, как смотрят младенцы на пороге жизни и старики на пороге смерти, посмотрела на военного.

Тот осекся. Сглотнул:

— Документы-то есть?

Она молча смотрела на него.

— Сколько лет-то тебе? — у лейтенанта задергалась щека.

— Четырнадцать, товарищ лейтенант. Можно, мы пойдем, а то нам некогда…

— Сидорчук… Сидорчук! — опять рявкнул лейтенант.

— Туточки! — отозвался один из бойцов.

— Проводи ее в караулку. Напои хоть кипятком, что ли…

— Дык опять же нарушение… А! — махнул рукой Сидорчук. — Иди сюда, доча, иди за мной. Мамку тока у дверей оставь. Ничо ей уже не сделается.

В караулке было тепло. Так тепло, что Вика стащила платки с головы.

Сидорчук усадил ее около печки. Чего-то пошебуршал в своем сидоре. Вытащил оттуда кубик сахара и протянул его Вике.

— Вприкуску давай. Вприкуску — пользительнее.

И отвернулся, наливая кружку кипятка.

— Спасибо, — прошептала Вика, схватившись за сахар.

Тепло, внезапно, ударило со всех сторон. Захотелось, вдруг, спать. Спать, спать, спать…

— Э! — вдруг ударил ее по щеке Сидорчук. — Ну-ка, держи себя в руках. На, пей.

Он протянул ей горячую кружку с обжигающим кипятком.

— Тебя как зовут, девочоночка?

— Вика, — прошептала в ответ Вика.

— Нукось, жри давай, Вика, — протянул он ей тоненький кусочек хлеба.

— Спасибо, дяденька, у меня есть, — с этими словами она медленно показала ему свой хлеб.

— На потом оставь. Жри, что дают. Потом — не будет.

— Сержант, ну как она? — распахнулась дверь.

— Квелая совсем, товарищ лейтенант.

— Эй!

— Вика ее зовут, товарищ лейтенант.

— Вика!

Та кивнула, тщательно пережевывая хлеб.

— Вика, маму оставь тут. Послезавтра будет машина. Увезут твою маму до Пискаревки. Я — обещаю. Иди домой, девочка.

Она промолчала в ответ. Боялась выронить крошку изо рта. Когда прожевала — ответила:

— Нет, я обещала…

— Кому ты обещала, Вика?

— Маме обещала, Юте, папе. Я одна осталась, товарищ лейтенант… Простите меня, пожалуйста…

— А… А папа?

— Пропал без вести. А Юта — умерла тридцать первого декабря. Я одна осталась, товарищ лейтенант. И часовой ваш умер на той стороне. Извините, пожалуйста.

Тщательно и аккуратно слизнув крошки с ладони, Вика встала, снова закуталась в свои платки и подошла к двери.

Потом остановилась, словно впитывая в себя тепло, посмотрела на солдат. И, еще раз извинившись, исчезла в морозном тумане, белым клубком ввалившимся в караулку.