Блондинка. Том I
Шрифт:
— С-сюрприз?..
Глэдис смешно втянула щеки и продолжала вести машину с загадочной улыбкой.
— А к-куда мы едем, м-мама?
Ощущение счастья столь острое, как будто рот Нормы Джин набит осколками стекла.
Даже в теплую и влажную погоду Глэдис носила стильные черные сетчатые перчатки, чтобы защитить чувствительную кожу. Она весело хлопнула обеими руками в перчатках по рулю.
— Куда едем? Нет, вы слышали? Будто ты никогда не была в голливудской резиденции мамочки.
Норма Джин смущенно улыбнулась. И попыталась вспомнить. Неужели была? Получалось, будто она, Норма Джин, забыла что-то важное. Это было почти как предательство. Но ведь Глэдис очень часто переезжала. Иногда уведомляла об этом Деллу, иногда — нет. Жизнь ее была очень сложной и таинственной. Вечно возникали проблемы с домовладельцами и другими жильцами, преимущественно мужского пола; бывали «денежные» проблемы и проблемы «содержания». Случившееся прошлой зимой короткое, но мощное землетрясение в том районе Голливуда, где проживала Глэдис, на целых две недели лишило ее крова. Вынудило поселиться у друзей, и на какое-то время связь с Деллой полностью оборвалась.
Тем не менее Глэдис всегда жила только в Голливуде. Или Западном Голливуде. Этого требовала работа на Студии. Потому что
— И пусть хоть кто-то попробует осудить меня за это! Ну, разве что только он не в моей шкуре. Вернее, она.Да, именно, она!
Все это Глэдис говорила с еле сдерживаемой страстью. Очевидно, продолжала вести вечный спор с Деллой, своей матерью.
Когда они ссорились, Делла называла Глэдис ненормальной — или наркоманкой? — и Глэдис тут же начинала кричать, что это ложь, наглая, бесстыдная ложь, грязные сплетни; да она в жизни своей не то что не курила — ни разу даже не нюхала марихуаны. «А уж что касается опиума, так тем более! Никогда!» Просто Делла наслушалась совершенно диких и ничем не обоснованных сплетен о людях, работающих в кино. Да, верно, Глэдис иногда заводилась. «Прямо как огонь какой жжет изнутри. Здорово!» Да, что правда, то правда, иногда Глэдис была подвержена приступам меланхолии, «впадала во мрак», «доходила до ручки». А душа точно превратилась в расплавленное олово, вытекла и затвердела.И несмотря на все это, Глэдис оставалась невероятно привлекательной молодой женщиной, и у нее было полно друзей. В основном мужчин-друзей. Которые только осложняли ей жизнь. Выводили из равновесия. «Если б парни оставили меня в покое, Глэдис была бы в полном порядке». Но они не оставляли. А потому Глэдис регулярно бывала не в порядке. И принимала лекарства, а может, эти лекарства добывали ей те самые парни. Нет, она признавала, что часто принимает аспирин Байера, даже успела приобрести от него зависимость, сыпала таблетки в черный кофе, словно крошечные кубики сахара — «И все равно на вкус ничем не отличается, представляешь?»
В то утро Норма Джин сразу заметила, что Глэдис «на взводе»: рассеянна, взвинченна, весела, непредсказуема, как пламя свечи на сквозняке. От бледно-восковой кожи, казалось, исходят волны жара, как от нагретого солнцем тротуара, а глаза, эти глаза!.. Игривые, стреляющие по сторонам, с расширенными темными зрачками. Эти глаза, я так люблю их. Но нет сил в них смотреть.Глэдис и машину вела рассеянно и очень быстро. Ехать в машине с Глэдис — это все равно что кататься на американских горках, только держись покрепче! Они ехали в глубь континента, от Венис-Бич и океана. К северу, по бульвару к Ла-Синега и наконец оказались на Сансет-бульвар. Который Норма Джин узнала сразу же, вспомнила, что уже бывала здесь с мамой. А горбатенький «нэш», тарахтя, мчался все вперед и вперед, подгоняемый Глэдис, нога которой все жала и жала на педаль газа. Их трясло, когда машина переезжала трамвайные пути, в последнюю секунду тормозили они на красный свет, и зубы у Нормы Джин стучали, а сама она нервно хихикала. Иногда машина Глэдис врывалась на перекресток, прямо как в кино, сопровождаемая возмущенным хором гудков, криков и яростными жестами водителей. В том случае, конечно, если водители эти не были мужчинами, сидевшими в машинах в одиночестве, тогда жесты были более Дружелюбными. И не один раз за время этой бешеной гонки Глэдис проигнорировала свисток полицейского и промчалась дальше, не остановившись — «Да что я такого сделала! Не позволю этим придуркам себя обирать!»
Делла в присущей ей шутливо-сердитой манере часто ворчала, что Глэдис «посеяла» свои водительские права, что означало… Но что это означало? Просто потеряла, как теряют люди разные другие вещи? Куда-то сунула и не может найти? Или же какой-то полицейский отобрал эти права, чтобы наказать Глэдис, когда Нормы Джин не было рядом?
Одно Норма Джин знала точно: она никогда не осмелится спросить об этом Глэдис.
Они свернули с Сансет-бульвар на боковую улицу, затем еще раз свернули и наконец оказались на Ла-Меса, узкой, унылой улице, застроенной маленькими офисами, закусочными, кафе-забегаловками и жилыми многоквартирными домами. Глэдис сказала, что это «ее новый район, что она лишь недавно его обнаружила и он ей сразу понравился». Кроме того, от дома до Студии «всего шесть минут езды». К тому же имеются и некие «личные причины» жить именно здесь, но все это слишком сложно и не хочется объяснять. Но Норма Джин поняла — это и есть часть «сюрприза». Глэдис припарковала машину перед дешевеньким оштукатуренным домом в испанском стиле, с прогнившим зеленым навесом у входа и искривленными пожарными лестницами. «ГАСИЕНДА, КОМНАТЫ С УДОБСТВАМИ, СДАЮТСЯ НА НЕДЕЛЮ И МЕСЯЦ. СПРОСИТЬ ВНУТРИ». На доме был номер: 387. Норма Джин смотрела, стараясь запомнить все, что видит; она превратилась в камеру, делающую снимки; может, однажды она потеряется, и придется добираться самой до этого дома, которого она прежде никогда не видела. Но когда ты с Глэдис, не очень-то поглазеешь. С Глэдис время летело, все было срочно, спешно, заряжено, словно под током, и таинственно, отчего сердце начинало биться быстро-быстро, пульс учащался, будто ты приняла таблетку. Как от амфитамина, вот на что это было похоже. Словно всю мою жизнь я должна была искать этот дом. Пробираться по ночам, точно лунатик, из моей жизни обратно, на улицу Ла-Меса, к гасиенде и к тому дому на Хайленд-авеню, где я снова становилась ребенком, снова была в полной ее власти, под ее чарами, и кошмара еще не случалось.
Глэдис заметила выражение на лице Нормы Джин — сама девочка его не видела — и рассмеялась.
— С днем рождения, детка! В жизни раз бывает шесть лет. До семи можешь и не дожить, глупышка. Пошли!
Ладошки у Нормы Джин так вспотели, что мать отказалась брать ее за руку и вместо этого, слегка подталкивая в спину кулачком в сетчатой перчатке, направила вверх, по ступенькам, к входу. И вот они оказались внутри, в страшно жаркой, как печь, прихожей; наверх вела выщербленная, покрытая линолеумом лестница. «Нас там кое-кто ждет, и боюсь, он уже теряет терпение. Пошли. Быстрее».И они пошли. Побежали. Галопом помчались вверх по лестнице. Глэдис в сверкающих туфлях на высоченных каблуках вдруг запаниковала — или притворилась, что запаниковала? Может, разыгрывала очередную сцену? Наверху обе, и мать и дочь, задыхались. И вот наконец Глэдис отперла дверь в свою «резиденцию», которая, как оказалось, мало чем отличалась от всех ее прежних резиденций. Правда, Норма Джин помнила их смутно. Три тесные комнатки с грязными обоями и потолком в разводах; узкие окна, линолеум, неровно прибитый к дощатому полу, пара пестрых мексиканских ковров, вонючий и вечно подтекающий холодильник, плита с двумя горелками, тарелки, сваленные в раковину. И блестящие черные, похожие на арбузные семечки тараканы, что с шорохом начали разбегаться в разные стороны при их появлении. Стены в кухне украшали афиши фильмов, в создании которых довелось принимать участие Глэдис, чем она страшно гордилась, — «Кики» с Мэри Пикфорд, «На западном фронте без перемен» с Лью Айрсом, «Огни большого города» с Чарли Чаплином, в чьи печальные глаза Норма Джин была готова смотреть до бесконечности, уверенная, что Чарли видит ее. Правда, не совсем понятно было, какое отношение к этим знаменитым фильмам имеет Глэдис, но Норма Джин была совершенно заворожена лицами актеров. Вот это и есть дом! Уж это место я точно запомню!Знакомым показался также и жаркий душный воздух квартиры, ибо Глэдис, уходя, никогда не оставляла окна открытыми, даже на самую маленькую щелочку. И пахло здесь тоже очень знакомо: прокисшей едой, молотым кофе, окурками, паленой шерстью, духами. И еще чем-то загадочным кислым химическим, и Глэдис никак не удавалось избавиться от этого въедливого запаха, сколько она ни старалась, сколько ни мыла, ни терла, ни скребла руки специальным медицинским мылом — чуть ли не до крови. Они становились красными и похожими на сырое мясо, а запах все равно не проходил. Однако эти запахи нравились Норме Джин, ибо они означали: Я дома. Там, где живет мама.
Но сама квартира действительно была новой! Более тесной, еще более неубранной и захламленной, чем прежние. Или просто Норма Джин стала старше и научилась замечать такие вещи? Только оказалась внутри и вся так и замираешь в ожидании и нетерпении — ужасный момент, сравнимый разве что с первым содроганием земной коры, за которым следует повторный толчок, более мощный, неумолимый и узнаваемый. И ты, затаив дыхание, ждешь. Сколько же здесь вскрытых, но не распакованных коробок со штампом: СОБСТВЕННОСТЬ СТУДИИ. Горы одежды на кухонном столе, одежда на проволочных плечиках, развешанных на леске, протянутой под потолком. И на первый взгляд казалось, что в кухне полно народу, что вся она заполнена женщинами в «костюмах» — Норма Джин знала, что «костюмы» — это совсем не то, что «одежда», хотя так толком и не могла бы объяснить, в чем состоит разница. Некоторые из этих костюмов очень эффектные и нарядные — прозрачные платьица с коротенькими юбочками и на тоненьких бретельках. Имелись тут и более строгие наряды с длинными, как хвосты, рукавами. На леске также были аккуратно развешаны для просушки выстиранные трусики, лифчики и чулки. Глэдис увидела, как Норма Джин, разинув рот, глазеет на все эти болтающиеся над головой тряпки, заметила растерянное выражение ее лица и рассмеялась:
— Ну? Что теперь не так? Что тебе не нравится? Тебе или Делле? Она что, прислала тебя шпионить? Ладно, хватит. Пошли отсюда. Пошли!
И она подтолкнула Норму Джин острым локотком, и та вошла в соседнюю комнату. Спальня. Тесная комнатушка с потолком в разводах и трещинах, одним-единственным окошком, полуприкрытым старыми растрескавшимися и грязными жалюзи. Там же стояли знакомая кровать с потускневшими медными шишечками, украшавшими изголовье, с горой подушек из гусиного пера; сосновое бюро, тумбочка, заваленная журналами, пузырьками с лекарствами и книжками в бумажных обложках. На журнале «Голливудский сплетник» примостилась пепельница, доверху набитая окурками; снова горы одежды, разбросанной и сваленной кругом; на полу еще несколько вскрытых, но не распакованных коробок; на стене, возле кровати красуется яркий снимок, вырезка из «Голливуд ревю» 1929 года, с изображением Мари Дресслер в прозрачном белом платье. Глэдис возбуждена, дышит часто и следит за Нормой Джин, нервно озирающейся по сторонам, — где же «человек-сюрприз»? Спрятался? Но где? Может, под кроватью? Или в чулане? (Но в комнате нет никакого чулана, лишь тяжелый гардероб темного дерева, придвинутый к стене.) Мимо пролетела одинокая муха. В единственном окошке был виден край глухой грязной стены соседнего здания. А Норма Джин продолжала гадать: Где же, где? И кто это?Глэдис дразнящим жестом ткнула ее в спину, между лопатками.
— Нет. Норма Джин, ей-богу, ты, наверное, у меня полуслепая. Да к тому же еще и глухая! Неужели не видишь? Протри глаза и смотри! Этот мужчина — твой отец.
Наконец Норма Джин увидела, куда указывает Глэдис.
Это был вовсе не мужчина. Это была фотография мужчины, висевшая на стене, рядом с зеркалом.
Впервые я увидела его лицо в день рождения, когда мне исполнилось шесть.
А до этого дня и не знала, что у меня есть отец. Отец, как и у всех других детей.
Всегда почему-то думала, что в том, что у меня его нет, виновата я сама. Что это со мной что-то не так, раз его у меня нет.
Неужели никто не говорил мне о нем прежде? Ни мама, ни бабушка, ни дедушка? Никто.
Мне так и не удастся увидеть его лица не на снимке, а в жизни. И умру я раньше его.