Блуда и МУДО

– Живо обе разделись! – приказал Моржов и, прищурившись, саданул из пистолета в третий раз – теперь уже в приоткрытую дверь.

– Обе, живо! – углом рта приказал сутенёр.

Толкаясь локтями и нагибаясь, обе шлюшки торопливо постягивали с себя тряпки и замерли, одинаково прикрыв грудки перекрещенными руками. Их выбритые лобки от страха походили на сморщенные куриные гузки.

– Во-от… – вкрадчиво прошептал сутенёр Моржову, бровями указывая на голых шлюшек у себя за спиной.

– Готово? – спросил Моржов.

– Готово, – угодливо кивнул сутенёр.

– А теперь давай трахай их, – приказал Моржов.

– Ты чего?… – совсем растерялся сутенёр.

– А чего ты хочешь? – заорал Моржов. – Ты на хер их на трассе пасёшь? Тебе денег надо? Надо? Не слышу ответа!…

– Надо… – кивнул сутенёр.

– Тебе на хера деньги, мудила? – Моржов пинком отправил второй стульчик в ноги сутенёра. – Чё ты с ними будешь делать? Тачку купишь? На хера тебе «мерс» в Ковязине, если у нас дороги не чинят?

Сутенёр подавленно молчал.

– По миру кататься будешь? – теснил Моржов. – Тебе на хера, если ты Корею от гонореи не отличаешь?… Квартиру купишь, женишься? На хера тебе жена? Ублюдков плодить?… – Моржов наступал на сутенёра, а тот пятился. – Тебе бабки нужны девок снимать? Вот тебе девки! Трахай давай! Это лучшие!…

Ни сутенёр, ни перепуганные шлюшки ничего не понимали. Сутенёр затравленно оглядывался на девчонок.

– Трахай давай! – куражился Моржов, махая пистолетом.

– Ты чё, братан… – талдычил сутенёр. – Ты чё… Я так не могу – под стволом-то…

– А я могу? – орал Моржов. – Я могу?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Троельга

– Едут новосёлы, рожи невеселы, – пробурчал Щёкин, глядя в окно электрички.

Щёкин и Моржов ехали в Троельгу, сидя друг напротив друга на деревянных скамейках. Щёкин уже успел посетить Троельгу, отвёз вещи, а Моржов ехал впервые и волок с собой здоровенный рюкзак. Правда, шмотьё в рюкзак Моржов скидал как попало, потому что был разбит похмельем, словно Сталинград бомбёжкой.

Моржов не пил давным-давно и надеялся, что его организм забыл про похмелье. Но злопамятный организм ничего не забыл и воспроизвёл страдания тютелька в тютельку мукам былых алкогольных времён. Подобным же образом, видимо, невозможно разучиться кататься на велосипеде. Сколько бы лет ни прошло, а всё равно с велика (если залезешь) уже не сверзишься. Кстати, велосипед ехал рядом с Моржовым, уныло свернув набок рогатую голову. Он походил на облезлого оленя, жестоко разочарованного жизнью. Моржов купил велик недавно – всё у того же Лёнчика Каликина. Велик был откровенно краденым, но Моржов не боялся рассекать на нём по улицам Ковязина. Для себя он решил: если он наткнётся на хозяина, который опознает своё имущество, то сразу же отдаст велик да ещё и заложит Лёнчика, чтобы тот хотя бы раз получил за воровство по зубам.

Глядя в окно электрички, Щёкин тихонько и гнусаво напевал:

– В какой-то дымке матерной земля в иллюмина-тере…

Похмелье у Моржова получилось качественным, стойким. Моржов казался себе тяжёлым, будто бы, как Голем, был набит глиной до самой глотки. Но при определённом напряжении воли ещё можно было жить и без опохмелки, поэтому Моржов не опохмелялся. А Щёкин бесстыже и безжалостно пил пиво и сегодня уже не собирался останавливаться.

Электричка барабанила по окраине Ковязина. День выдался хмурым. Он мельтешил за окном, как чёрно-белое кино про колхозный быт. Облака походили на увесистые сельские задницы, собирающиеся всей своей тяжестью усесться на город Ковязин.

– Я недавно раскрыл тайну египетских пирамид, – вальяжно сообщил Щёкин, складывая ноги на моржовскую скамейку. – А заодно и причину Всемирного потопа.

Моржов молчал, разглядывая бетонный пароход элеватора, вздымающийся за дальними пакгаузами.

– Раньше бог давил людей жопой, – не смущаясь молчанием Моржова, поведал Щёкин. – Надоедят ему люди, он сядет на землю – и всех в слякоть расплющит. Тогда люди построили пирамиды, чтобы они впивались богу в зад и не давали садиться. Отныне бог был вынужден применять потоп. Правда ведь, что моя теория – это революция в исторической науке?… Хочешь опохмелиться?

– Не хочу, – сурово сказал Моржов.

– Понимаю, – кивнул Щёкин. – Вторник, первый рабочий день… А чего ты хочешь тогда?

За окном вдоль железной дороги корячились гаражи, заборы, ржавые будки, кирпичные развалины, поленницы, столбы, заброшенные насыпи, остовы комбайнов и грузовиков. Но за всем этим привычным безобразием горизонт как-то нехотя изгибался зелёными холмами Колымагиных Гор. Земля словно бы ещё не решила, быть ей кручами или долами, лиственной или еловой. Она смущённо колебалась, как девушка-подросток в первый раз на диком пляже: остаться ей в платье или же раздеться, обнажая ещё недозрелые округлости грудей и бёдер. И своё смущение, стянув купальник, она компенсирует матом и грубостью всех этих придорожных штабелей шпал, котлованов, свалок и сараев.

– Ты не поверишь, чего я хочу, – с чувством сказал Моржов Щёкину. – Я хочу, чтобы не было конца света.

Щёкин посмотрел на Моржова немного изумлённо и как-то затравленно, вздохнул, пожал плечами и назидательно изрёк:

– Жизнь – это кузница!

Электричка заклокотала и затряслась в торможении.

– Пошли, – сказал Щёкин, вставая.

Остановка «Троельга» приютилась носом в склон горы.

Двери раздёрнулись. Щёкин с рюкзаком прыгнул вниз, и Моржов по ступенькам скатил ему велосипед, а следом выбрался и сам. Электричка зашипела, захлопнула двери и толчками поползла вперёд. Отступать Моржову и Щёкину было некуда – под пятками щебень уже осыпался с обрыва кювета. Стенки вагонов ехали так близко от лица, что Моржов отвернулся.

Когда он повернулся обратно, электричку, как ведьму, с воем уносило в еловую перспективу. За железнодорожными путями из-под насыпи виднелись три шиферные крыши с антеннами и кирпичными трубами. Следом за крышами простиралась живописная неровная долина с лугами, перелесками, заплатами огородов и дальним селом, где над зеленью лип торчала свеча колокольни – прозрачная, словно ледяная. Облака расползлись ветхими лохмотьями, не в силах перекрыть такое огромное пространство, и над долиной кое-где сияла голубая нагота неба. Косые потоки света от невидимого солнца медленно подметали простор, словно дожди.

Похмельный Моржов неуклюже полез на велосипед, как пьяный моряк после рейса – на жену.

– Ты чего? – тотчас заорал Щёкин. – Я твой мешок поволоку, а ты с горки – и к девкам на автопилоте, да?…

– Жестокая сволочь, – пробормотал Моржов и нехотя убрал ногу с рамы.

Они перебрались через рельсы, и с другого края насыпи Моржов увидел склон горы. Прямо под насыпью параллельно железной дороге тащилось узкое, мятое и дырявое шоссе. С него вниз сваливался разъезженный просёлок. Здесь в косматых палисадниках стояли три выцветших щитовых домика. Склон горы был луговой, но слева на луг вторгался клин высокого ельника. Он тянулся до самой низины, где вихлялась и сверкала Талка, вся в рыжих отмелях и островах. Просёлок деловито спускался к речке вдоль елового клина и заворачивал куда-то за его угол. Напротив этого поворота через Талку перекидывался деревянный половичок мостика, подвешенного меж двух бревенчатых треног. Тропа с него убегала к дальнему селу и по-собачьи быстро терялась в полях.