Блуждающая звезда

Однажды вместе с Эстер к реке пришел Гаспарини. Когда солнце стояло прямо над головой и Эстер, собравшись домой, начала подниматься вверх по склону, Гаспарини удержал ее за руку: «Пойдем навестим моего кузена, он жнет внизу, в Рокбийере». Эстер колебалась. Гаспарини настаивал: «Это недалеко, надо только спуститься, давай поедем на телеге с моим дедом». Эстер как-то побывала на жатве, давно, с отцом, но теперь уже не помнила, как выглядит пшеница. Решившись наконец, она села в телегу. Там были женщины в ярких косынках, дети. Дед Гаспарини правил лошадью. Телега покатила вниз по петляющей горной дороге. Дома кончились, только река блестела на солнце да зеленели поля. Дорога была ухабистая, телегу трясло, женщины смеялись. Перед самым Рокбийером долина стала больше. Прежде чем что-либо увидеть, Эстер услышала: крики, женские голоса, пронзительный смех долетали до нее с теплым ветром, и еще — глухой, ровный гул, похожий на шум дождя. «Приехали, — сказал Гаспарини, — вон они, пшеничные поля». Еще один поворот с проселка на большую дорогу — и Эстер разом увидела всех жнецов за работой. Там было много людей, стояли телеги, запряженные лошади щипали траву, носились дети. Пожилые мужчины грузили пшеницу в телеги деревянными вилами. Большая часть поля была уже сжата, женщины в ярких косынках, низко наклонившись, вязали снопы, а потом кидали их на дорогу, к телегам. Рядом с ними маленькие дети играли с упавшими на землю колосками. Другие, постарше, собирали колосья в поле, набивая ими джутовые мешки.

А в дальнем конце поля работали молодые мужчины. В нескольких шагах друг от друга, шеренгой, как солдаты, они медленно шли в высокой пшенице, размахивая косами. Это их Эстер услышала издалека, подъезжая. В отлаженном механическом ритме взлетали косы, сверкнув на солнце длинными лезвиями, на миг замирали и — вжик! — падали вниз, с хрустом врезаясь в пшеницу, а косцы при этом издавали горлом и грудью глухой звук — ха-а-ах! — эхом разносившийся по долине.

Эстер спряталась за телегами, она не хотела, чтобы ее видели, но Гаспарини дернул ее за руку и заставил выйти с ним на середину поля. Стерня была жесткая, кололась сквозь веревочные подошвы сандалий, царапала ноги. И запах стоял над полем, запах, прежде незнакомый Эстер, потому, должно быть, ей и стало поначалу страшно. Терпкий запах пыли и пота, смешанный запах человека и растения. Солнце слепило глаза, жгло веки, лицо, руки. Вокруг них в поле были женщины, дети, все бедно одетые, Эстер никогда не видела их раньше. С какой-то лихорадочной поспешностью собирали они упавшие из снопов колосья и запихивали в полотняные мешки. «Это итальянцы, — объяснил Гаспарини со снисходительной ноткой в голосе. — У них пшеница не растет, вот и повадились сюда колоски собирать». Эстер с любопытством смотрела на оборванных молодых женщин, на их лица, едва видные из-под выцветшего тряпья. «Откуда они?» Гаспарини показал на горы в дальнем конце долины. «Из Вальдиери пришли, из Санта-Анны (он сказал «Сантанны»), пешком через горы, голодно там у них». Эстер только диву давалась, никогда бы она не подумала, что итальянцы могут быть такими, как эти женщины и дети. Но Гаспарини уже тащил ее к шеренге косцов. «Смотри, вот он, мой кузен». Молодой парень в одной майке, с красными от солнца руками и лицом, опустил косу и остановился. «Ну что? Познакомишь меня с невестой?» Он громко расхохотался, и остальные косцы тоже приостановились, чтобы поглядеть на Эстер. Гаспарини только плечами пожал. Они с Эстер ушли на другой конец поля и сели на пригорке. Отсюда слышались только свист кос да хриплые выдохи косцов: «Ха-а-х! Ха-а-х!» «Мой отец говорит, — сказал Гаспарини, — что итальянцы проиграют войну, потому что им нечего есть». Эстер: «Тогда они, наверно, поселятся здесь?» Гаспарини решительно ответил: «Так мы им и позволим! Мы их выгоним взашей. И вообще, войну выиграют англичане и американцы. Отец говорит, что и немцев скоро побьют, и итальянцев». Тут он все-таки чуть понизил голос: «Мой отец в мак и . А твой?» Эстер задумалась. Она не знала, что ответить. И сказала, как Гаспарини: «Мой тоже в маки». Гаспарини: «А что он делает?» Эстер: «Он помогает евреям перебраться через горы». Гаспарини нахмурился: «Это не то. Помогать маки — это совсем другое». Эстер уже пожалела, что затеяла этот разговор. Отец и мать наказали ей никогда не говорить ни о войне, ни о людях, которые приходили к ним, никогда и никому. Они сказали, что итальянские солдаты платят деньги тем, кто доносит на своих соседей. А вдруг Гаспарини доложит все это капитану Мондолони? Довольно долго оба сидели молча, жевали зерна пшеницы, выковыривая их из прозрачной оболочки. Наконец Гаспарини спросил: «А чем он занимается, твой отец? Я хочу сказать, чем он занимался до войны?» — «Он был учителем», — ответила Эстер. Гаспарини посмотрел на нее с интересом: «Учителем чего?» Эстер: «Учителем истории в лицее. Истории и географии». Гаспарини замолчал. Помрачнев, он смотрел прямо перед собой. А Эстер все вспоминала, как он сказал, глядя на детей, собиравших колоски: «Голодно там у них». Позже Гаспарини проронил: «У моего отца есть ружье, всегда было, оно у нас в амбаре спрятано. Если хочешь, я тебе его как-нибудь покажу». Потом они с Эстер опять сидели молча, слушали свист кос и дыхание косцов. Неподвижное солнце стояло в самой середке неба, и не видно было теней на земле. В стерне шевелились большие черные муравьи, сновали между стебельками, то останавливаясь, то снова устремляясь куда-то. Они тоже искали выпавшие из снопов пшеничные зерна.

«Это правда, что ты еврейка?» — ни с того ни с сего спросил Гаспарини. Эстер посмотрела на него, словно не понимая. «Это правда, скажи? Ты еврейка?» — повторил мальчик. На его лице вдруг отразился такой испуг, что Эстер ответила, быстро, сердито: «Я? Нет, нет!» Но Гаспарини не унимался. «Мой отец, — услышала Эстер, — говорит, если сюда придут немцы, они всех евреев убьют». У нее вдруг сильно и больно заколотилось сердце, кровь прихлынула к лицу, сдавила горло, забилась в висках, застучала в ушах. Она сама не понимала, отчего ее глаза наполнились слезами. Верно, оттого, что солгала. Эстер вновь услышала тягучий, настойчивый голос мальчика — и свой собственный голос, он звучал эхом, повторяя: «Я? Нет, нет!» Это страх выплеснулся из глаз, а может быть, боль. Небо над полями было почти черной синевы, свет играл на косах, на горных валунах. Солнце жгло ей спину и плечи сквозь платье. Поодаль, посреди поля, похожие на неутомимых муравьев, оборванные женщины и дети все так же жадно шарили в стерне, и кровь капала с их порезанных пальцев.

Ничего не сказав, Эстер вдруг поднялась и пошла, сначала медленно, по стерне, коловшей ноги сквозь сандалии. За спиной она слышала хрипловатый голос мальчика. «Элен! — кричал он. — Элен, подожди! Куда ты?» Выйдя на дорогу, туда, где стояли телеги, ожидая груза снопов, она что было сил припустила в сторону деревни. Она бежала не оборачиваясь и представляла себе, будто за ней гонится бешеная собака, чтобы бежать еще быстрей. Прохладный воздух долины овевал ее и после жары над пшеничным полем казался водой.

Она бежала, пока не закололо в груди и не перехватило дыхание. Тогда она присела на обочине и вдруг испугалась тишины. В облаке синеватого дыма проехал грузовик с карабинерами. Итальянцы посадили ее в кузов, и совсем скоро Эстер спрыгнула на деревенскую площадь. Она так и не рассказала матери о том, что было с ней внизу, в долине, где убирали урожай. А горьковатый вкус пшеничных зерен еще долго стоял во рту.

Итальянцы все-таки забрали пианино господина Ферна, унесли однажды, ранним дождливым утром. Весть об этом неведомо как разнеслась быстро. Сбежались дети со всей деревни, пришли и старухи в передниках, и евреи, облачившиеся по-зимнему в свои лапсердаки из-за дождя. И вот чудо-инструмент, большой, черный и блестящий, с медными подсвечниками в виде чертиков, медленно поплыл вверх по улице — его несли четверо итальянских солдат в форме. Эстер тоже смотрела на эту странную процессию: пианино подрагивало и покачивалось на каждом шагу, точно огромный гроб, и вместе с ним колыхались черные перья на форменных шапках. Несколько раз солдаты останавливались передохнуть, и, когда они ставили пианино на мостовую, оно отзывалось долгим содроганием струн, похожим на жалобный стон.

В тот день Эстер впервые поговорила с Рашелью. Она шла за процессией, держась поодаль, а потом вдруг увидела господина Ферна — он тоже брел под дождем вверх по улице. Эстер спряталась за какими-то воротами, пережидая, и тут рядом с ней остановилась Рашель. Ее чудесные огненные волосы намокли, капли стекали по лицу, точно слезы. Из-за этого, наверно, Эстер и захотелось с ней подружиться. Но пианино тем временем скрылось в конце улицы, уплыло в сторону гостиницы «Терминал». Господин Ферн прошел мимо, не заметив их, его белое лицо подергивалось, странно гримасничая, то ли от огорчения, то ли от дождя. Дрожала и серая бородка, как будто он говорил сам с собой, а может, проклинал итальянских солдат на своем языке. Это было смешно и грустно одновременно, и у Эстер сжалось горло, потому что она вдруг поняла, что такое война. Война — это когда какие-то люди, полицейские и солдаты в смешных шапках с петушиными перьями, могут запросто вынести пианино из дома господина Ферна и забрать его себе, в обеденный зал гостиницы «Терминал». А ведь это пианино господину Ферну было дороже всего на свете, только оно у него в жизни и осталось.

Рашель пошла дальше вверх по улице, к площади, и Эстер зашагала рядом. На площади они укрылись под платаном, стояли и смотрели, как идет дождь. Облачко пара клубилось у рта Рашели, когда она говорила. Эстер была рада, даже несмотря на пианино и господина Ферна: ей давно хотелось поговорить с Рашелью, но она все не осмеливалась. Эстер нравились ее рыжие волосы, длинные, свободно распущенные по плечам. Многих в деревне это возмущало — и местных женщин, и верующих евреев, потому что Рашель не ходила на службы, а еще она часто болтала с итальянскими карабинерами у гостиницы. Но она была такая красивая, что для Эстер все это не имело значения: пусть ведет себя не так, как другие, ей можно. Рашель не знала, что Эстер часто тайком следовала за ней, когда она шла за покупками или прогуливалась под вечер по площади с отцом и матерью. Люди рассказывали о ней всякое, мальчики говорили, будто она гуляет по ночам, комендантский час ей нипочем, и купается в реке в чем мать родила. Россказни девушек были не такие удивительные, зато не в пример злее: Рашель-де путается с капитаном Мондолони, бегает к нему в гостиницу «Терминал» и разъезжает с ним по окрестным дорогам в бронированном автомобиле. Когда итальянцев побьют и война закончится, ей остригут ее красивые волосы, а потом расстреляют, как всех пособников гестапо и итальянской армии. Эстер знала, почему они все это говорят: ей просто завидовали.

В тот день Эстер и Рашель долго стояли вместе, разговаривали и смотрели, как дождь выстукивает дробь по лужам. Когда дождь перестал, на площадь, как и каждое утро, пришли люди — местные женщины в передниках и деревянных башмаках, еврейки в длинных пальто и косынках, старики в долгополых лапсердаках и черных шляпах. Выбежали и дети, почти все в лохмотьях, босоногие.

Рашель показала ей на господина Ферна. Он тоже был на площади, стоял по другую сторону фонтана и все смотрел на гостиницу, как будто мог увидеть свое пианино. Худой и длинный, он прятался за деревьями и вытягивал шею, пытаясь заглянуть внутрь, пока карабинеры курили у открытой двери; от этого зрелища, смешного и жалкого, Эстер ожгло стыдом. Сил ее больше не было на это смотреть. Потянув Рашель за руку, она увела ее к ручью и дальше на проезжую дорогу, что шла над рекой. По дороге, еще блестевшей после дождя, они, не обменявшись ни словом, дошли до моста. Внизу сливались, бурля водоворотами, два горных потока. Тропинка вела к месту слияния, где был узкий галечный пляж. От шума воды звенело в ушах, но Эстер это нравилось. Здесь казалось, что больше нет ничего на свете, и разговаривать было невозможно. Развиднелось, солнце заблестело на камнях, заплясало искрами на быстрой воде.

Рашель и Эстер долго сидели рядом на камнях и смотрели на водовороты. Рашель достала сигареты, диковинную пачку с надписью по-английски. Она закурила, терпко-сладкий дым клубился вокруг нее, привлекая ос. Она и Эстер дала сигарету, та тоже попробовала закурить, но раскашлялась, а Рашель засмеялась.

Потом они замерзли и, поднявшись по косогору, уселись на каменную ограду на солнышке. Рашель заговорила о своих родителях — до странного резким, почти злым голосом. Она не любила их за то, что они вечно всего боялись, так боялись, что бежали из родной Польши и прятались теперь во Франции. Об итальянцах, о Мондолони она не говорила ни слова, но вдруг, порывшись в кармане платья, показала на раскрытой ладони кольцо.

— Смотри, что мне подарили.

Кольцо было старинное, очень красивое, темно-синий камень сверкал в окружении маленьких белых, очень белых камешков.

— Это сапфир, — сказала Рашель. — А маленькие вокруг — бриллианты.

Эстер в жизни не видела ничего подобного.

— Красиво?

— Да, — кивнула Эстер. Но ей не нравился этот синий камень, странные отсветы в нем немного пугали. Ей почему-то снова подумалось о войне, о пианино, которое карабинеры забрали из дома господина Ферна. Она ничего не сказала Рашели, но та поняла и поспешно спрятала кольцо в карман.

— Что ты будешь делать потом, когда кончится война? — спросила Рашель. И, прежде чем Эстер успела подумать, выпалила: — Я вот знаю, чем я хочу заниматься. Музыкой, как господин Ферн, играть на пианино, петь. Буду выступать в больших городах, в Вене, в Париже, в Берлине, в Америке, везде.

Рашель опять закурила сигарету, и, пока она говорила, Эстер смотрела на ее профиль в ореоле ярко пламенеющих волос, смотрела на руки, на пальцы с длинными ногтями. Может, от дыма или от солнца у Эстер слегка кружилась голова. Рашель рассказывала о концертах в Париже, в Варшаве, в Риме, как будто в самом деле там была. Но когда Эстер заикнулась о музыке господина Ферна, Рашель ни с того ни с сего разозлилась. Старый дурак, сказала она, голь перекатная со своим пианино на кухне. Эстер не стала возражать, ей жаль было красоты Рашели, ее тонкого профиля и ореола рыжих волос, хотелось подольше побыть рядом с ней, вдыхать запах ее сигареты. Но было грустно слышать, что она говорит такое, и думать о пианино господина Ферна, как оно стоит одиноко в дымном зале гостиницы «Терминал», где карабинеры пьют и режутся в карты. Это напоминало о войне, о смерти и о той картине, что неотступно стояла перед глазами Эстер: отец идет по полям, в высокой траве, далеко от деревни, уходит, скрывается из виду, и кажется, что он никогда не вернется назад.