Блуждающие в ночи

Она была безумно зла! Зла на него, на себя, на весь мир! Если то, что случилось с ней за последние сутки, было задумано Всевышним, она с удовольствием двинула бы Всевышнего по зубам!

И еще она продрогла до мозга костей.

— Вот, возьми. — Он разжал ее закоченевшие пальцы и сунул в них скатерть. — И сними свою мокрую одежду, пока не схватила воспаление легких. А я разожгу костер.

Наградив его еще одним испепеляющим взглядом, Саммер со скатертью в руках удалилась за край утеса со всем достоинством, на которое оказалась способна.

Когда спустя некоторое время она появилась, завернутая в материю на манер папуаса, чопорно держа перед собой свою вымокшую одежду, с волосами, мокрым кольцом лежавшими у нее на спине, то с облегчением заметила, что Колхаун не обратил на нее ни малейшего внимания. Повернувшись к ней спиной, он пытался вдохнуть жизнь в мерцающий огонек, который безо всякого энтузиазма лизал кучку щепок. Маффи лежала рядом с мужчиной, как маленький меховой коврик.

Саммер развесила свои вещи на ветках, старательно закрепив их, чтобы не упали ночью. Огромные туфли она положила подошвами вверх на скалу. Когда она закончила, Франкенштейн уже разжег костер и теперь нанизывал сосиски на палочки.

Еда. Ничто другое не заставило бы ее подойти к костру — и к нему.

Саммер все время помнила, что, кроме скатерти, на ней ничего нет.

— Держи, — сказал Франкенштейн, когда она приблизилась, и протянул ей палочку с цилиндриками маршмеллоу.

С опаской поглядывая на Колхауна, Саммер села на землю, скрестив ноги. Скатерть неожиданно распахнулась, обнажив, к ее ужасу, бледные ляжки. После молниеносного взгляда на Франкенштейна — слава Богу, он, кажется, в задумчивости глядел на пламя — она поправила на теле хлопчатобумажную ткань. Восстановив пристойный вид, Саммер полностью сосредоточилась на костре и на приготовлении своей доли ужина.

Он не обращал внимания на нее. Она не обращала внимания на него.

Ветер, еще не остывший после дневной жары, ровно дул над открытым местом. Языки пламени плясали в небольшой кучке хвороста. Над головой мерцали звезды в обрамленном острыми верхушками сосен небе.

Франкенштейн сидел на каменистой земле в паре ярдов от Саммер в той же, как и она, позе — подобрав под себя ноги. Боковым зрением она видела его огромную фигуру, хотя делала вид, будто Колхауна здесь нет.

Мокрые черные волосы мужчины блестели в свете костра. Правая, ближняя к ней сторона его лица пострадала меньше левой. На ней были ссадины, но опухоль, похоже, почти спала. Можно было различить высокие, довольно плоские скулы, прямой нос с высокой переносицей, тонкие губы и упрямый подбородок. Она подумала, что естественный цвет его кожи — слегка желтоватый. В юности у него, наверное, были угри, потому что на щеках остались легкие следы шрамов. Он не красивый мужчина, не без удовольствия решила она. И вспомнила его безразличный поцелуй.

Колхаун посмотрел на нее. Его окаймленные синяками глаза были так же черны, как и волосы. Суровые, опасные глаза человека, который не боялся умереть — или убить. Один их взгляд должен был бы заставить ее дрожать. И она действительно дрожала, только не от страха…

Саммер поспешно отвела глаза, чтобы он не подумал, будто она разглядывает его. А когда украдкой снова взглянула на него, Колхаун уже сосредоточенно изучал огонь.

Она вдруг неожиданно обнаружила, что любуется шириной его плеч, по которым пробегали отблески костра, выпуклыми мускулами рук. Ниже шортов ляжки и икры тоже были мускулисты. Глубокий вырез оранжевой майки открывал его широкую грудь, поросшую шелковистыми черными волосами.

Он был некрасив, но мужествен. И эта мужественность обладала гораздо большей сексуальной силой, чем просто красота.

Придя к такому выводу, Саммер осознала, что они смотрят друг другу в глаза. Это длилось секунду, не больше. Потом так же непринужденно, как и все, что он делал, Франкенштейн перевел свой взгляд на сосиски, которые сейчас жарились на огне.

А Саммер почувствовала, что ее словно молния поразила.

Как можно, будучи замерзшей, запуганной, голодной, испытывать такое дикое влечение к человеку, который и являлся причиной всех ее несчастий?

К тому же он, видимо, даже не считает ее женщиной!

Когда маршмеллоу было готово, Саммер уже была раздражена не меньше, чем Колхаун весь этот день. Она так злилась, что не стала дожидаться, пока лакомство остынет, сняла с палочки огненно-горячий кусочек и запихнула его в рот.

И сразу обожгла язык.

Ойкнув, Саммер торопливо глотнула пива из банки, сострадательно протянутой ей Франкенштейном. С вязкой сладостью и хрустящей корочкой маршмеллоу пиво показалось совсем уж не таким отвратительным.

— А я думал, ты ненавидишь пиво, — заметил Колхаун, когда она наконец опустошила банку.

— Ненавижу. — Ее язык все еще пылал. Она попробовала пошевелить им.

— У тебя в колледже не было вечеринок с пивом? — спросил он, осторожно сняв сосиску с палочки.

— Нет, — пожала плечами Саммер, — просто колледжа не было. — С живым интересом она наблюдала, как он пристроил палочку рядом с костром, разломил булочку и аккуратно вложил в нее сосиску.

— Совсем не было? — Мужчина откусил огромный кусище.

— Совсем. Эй, а мне? — Возмущенная, она потянулась за палочкой, на которой было еще три сосиски, и взяла булочку из пакета, который он ей любезно протянул.

— А как это получилось? — поинтересовался Колхаун, заглотив кусок маршмеллоу целиком.

— Что получилось? — Саммер откусила сосиску. На вкус она была божественна, восхитительна, чудесна. Если бы Саммер составляла заметку для справочника путешественника, она поставила бы сосиске пять звездочек.

— Ну, то, что ты не училась в колледже?

— Вместо колледжа я отправилась в Нью-Йорк работать манекенщицей, а до этого посещала балетную школу. Будучи подростком, ходила на курсы манекенщиц в Мерфрисборо — там за обучение брали символическую плату, должна тебе сказать, — и подрабатывала манекенщицей. Моя школа, когда я ее окончила, устроила мне несколько встреч с вербовщиками рекламных агентств. В одно из них меня взяли, и остальное, как говорится, покатилось по накатанной колее. Я всегда считала: колледж от меня никуда не уйдет. Но теперь я понимаю, что ошибалась. — Саммер откусила еще от своей сосиски и зажмурилась от просто-таки райского блаженства.

— И сколько ты пробыла в Нью-Йорке?

Маффи на брюхе подползла к Колхауну с высунутым языком и, подобострастно завиляв хвостом, деликатно тявкнула. Франкенштейн хмуро посмотрел на нее. Потом, к изумлению Саммер, отломил треть своей сосиски и протянул собаке.

— Я работала манекенщицей почти до двадцати пяти лет. И не в высокой моде, как надеялась когда-то, а главным образом рекламируя для каталогов белье. Иногда всякие мелочи — сумочки, перчатки. Но ни реклама белья, ни тем более аксессуаров не была в то время большим бизнесом, как сейчас. Но я зарабатывала очень неплохо, вращалась в очень приличных компаниях и вообще жила в свое удовольствие. А потом неожиданно появились совсем другие, молодые девушки, на которых возник спрос. И все в один момент, — она щелкнула пальцами, — закончилось. Я оказалась слишком стара для рекламы. Пришлось вернуться домой.