Блуждающий огонь

– Разожги-ка камин, – велела она Финну. – В моей спальне. – Она повернулась к мужчине. – А вы ему помогите. Надо еще воду вскипятить. Финн покажет, где лежат чистые простыни. Да побыстрее, вы оба!

Пол с Финном, прыгая через ступеньку, бросились наверх.

Оставшись одни в лавке, освещаемой тусклым светом свечей, среди мешков с непряденой шерстью и со спряденной и смотанной в клубки, Ваэ и Дженнифер посмотрели друг на друга.

– Почему я? – спросила Ваэ.

Взор роженицы заволокло пеленой боли.

– Потому что, – с трудом проговорила она, – мне нужна была такая мать, которая умеет любить свое дитя.

Всего несколько минут назад Ваэ крепко спала; а эта женщина, находившаяся сейчас рядом с нею, была так прекрасна, что вполне могла бы оказаться существом из мира снов, если бы не ее глаза.

– Я не понимаю, – сказала Ваэ.

– Мне придется его оставить здесь, – пояснила Дженнифер. – Скажи, смогла бы ты отдать свое сердце чужому ребенку, когда твой Финн уйдет по Самому Долгому Пути?

При свете дня она бы, наверное, ударила или прокляла любого, кто так спокойно говорил о том, что терзало и резало ее душу, точно самый острый нож. Но сейчас, ночью, она словно пребывала в каком-то полусне.

Ваэ была женщиной простой; вместе с мужем она торговала шерстью и шерстяными вещами, а ее сын по причине, совершенно ей не понятной, был трижды призван избрать Долгий Путь, когда дети играли в эту проклятую пророческую та'киену, а потом еще и в четвертый раз – и как раз после этого Рангат взорвалась, возвещая начало войны. А теперь на нее свалилось еще и это…

– Да, – просто ответила она. – Я могла бы полюбить и чужого ребенка. Это мальчик?

Дженнифер смахнула слезы с глаз и твердо ответила:

– Да, мальчик, но это еще не все. Он андаин, и я не знаю даже, что это будет в его случае означать.

У Ваэ задрожали руки. Дитя Бога и смертной женщины! Это всегда означало слишком многое, и большая часть того, что это могло означать, давно позабыта. Она судорожно вздохнула и сказала:

– Ну что ж, очень хорошо.

– И еще одно, – сказала эта женщина. Ах, как она была прекрасна, вся точно золотая! Ваэ даже зажмурилась.

– Ладно, говори скорей, – буркнула она.

И не открывала глаз еще долго после того, как Дженнифер произнесла вслух имя отца этого ребенка. А потом, сама удивляясь собственному мужеству, которого в себе и не подозревала, Ваэ открыла глаза и промолвила:

– Тогда его нужно будет ОЧЕНЬ ЛЮБИТЬ. Я попробую. – И увидев радостные и благодарные слезы Дженнифер, почувствовала, как жалость волной поднимается в ее душе.

Вскоре, однако, Дженнифер взяла себя в руки; теперь боли стали уже почти невыносимыми.

– Нам бы лучше подняться наверх, – сказала ей Ваэ. – Это будет нелегко. Ты по лестнице-то идти сможешь?

Дженнифер кивнула, оперлась о подставленное плечо Ваэ, и они двинулись к лестнице. Вдруг Дженнифер остановилась.

– А если бы у тебя самой родился второй сын, – прошептала она, – то какое бы имя он получил? А может, ей все-таки это снится?

– Дариен, – ответила Ваэ. – В честь моего отца.

Это оказалось действительно нелегко, хотя не очень долго. Он родился маленьким, на два с лишним месяца раньше срока, но все же не таким крошечным, как она ожидала. На минутку ей даже приложили его к груди – когда уже все было позади. Впервые глядя на своего новорожденного сына, Дженнифер плакала от любви и печали; она оплакивала разом все эти миры, ставшие вдруг полями сражений, ибо сын ее был прекрасен.

Ослепнув от слез, она закрыла глаза. Потом открыла их и сказала – всего лишь раз, но громко и совершенно официальным тоном, ибо знала, что так и следует поступить и необходимо, чтобы все знали, что это именно так:

– Его имя Дариен. И этим именем нарекаю его я, его родная мать. – А потом она устало откинулась головой на подушки и передала своего сына Ваэ.

И приняв его, Ваэ была потрясена тем, как быстро и легко материнская любовь снова проснулась в ее душе. И у нее тоже были на глазах слезы, когда она укачивала малыша и укладывала его в колыбельку. О, как проклинала она эти слезы, мешавшие ей видеть, и этот неверный свет свечи, ибо на мгновение – не более! – ей показалось, будто в синих глазах младенца блеснул красный огонек.

Было еще темно, когда Пол вышел из дому. Ветер наметал сугробы на узких улочках Парас Дерваля, перед дверями лавок и жилых домов. Вот и знакомая вывеска: «Черный кабан». Окна таверны были темны и закрыты ставнями; жестяная вывеска поскрипывала на ветру. На белых заснеженных улицах не было ни единого человека.

Он пошел дальше, направляясь к восточной окраине города, а затем – хотя здесь идти стало труднее – свернул на север, вверх по склону дворцового холма. В окнах дворца горели огни, похожие на теплые маяки среди сплошной метели.

И Полу Шаферу очень захотелось пойти на свет этих маяков, посидеть с друзьями – Лорином, Мэттом, Дьярмудом, Коллом, даже с суровым бородатым Айлероном, новым Верховным правителем Бреннина; узнать, как у них дела, просто поболтать, хотя на душе у него было тяжело из-за того, чему он только что стал свидетелем.

Искушение было велико; и он сопротивлялся, как мог. Этот ребенок был ниточкой, вплетенной Дженнифер в их общий Гобелен; и уж, по крайней мере, этого-то она была достойна; и он ни за что на свете не выдернул бы эту ниточку из Гобелена, разболтав всем, что сегодня у Ракота Могрима родился сын.

Дариен, так она его назвала. Пол вспомнил, как Ким сказала: «Я знаю его имя». И покачал головой. Появление этого ребенка на свет было настолько непредсказуемо, настолько случайно, что голова просто тупела от попыток предугадать, каково будет могущество самого молодого из андаинов, где и когда нарушит он свою верность той, что его родила? А вдруг Дженнифер сегодня произвела на свет не просто помощника, но настоящего наследника повелителя Тьмы?

Обе женщины плакали, когда он родился, – та, что его родила, и та, что станет его растить. Обе женщины плакали, но сам мальчик не плакал и не думал плакать, этот прекрасный синеглазый сын двух миров.

Да и умеют ли андаины плакать? В поисках ответа Пол заглянул в свою душу, в то хранилище спокойствия, в то озеро с зеркально тихой водой, в тот источник силы, что перенес их сюда, и совсем не удивился, никакого ответа там не обнаружив.

Пробиваясь сквозь последние волны пурги, он добрался наконец до цели, вздохнул поглубже, чтобы успокоиться, и потянул за цепь, висевшую на воротах.

И услышал, как в глубине сводчатого храма Богини-матери прозвонил колокол; затем вновь воцарилась тишина. Он довольно долго стоял в темноте, прежде чем ворота с лязгом приотворились и в образовавшуюся щель проник неяркий луч – свет горящей свечи, в котором плясали снежинки. Он сделал шаг в сторону и чуть ближе к двери, чтобы его могли рассмотреть и чтобы самому увидеть, кто стоит на пороге.