Блю из Уайт-сити

— Тебе все это предстоит, Фрэнки.

— Не знаю. Женитьба еще не означает, что я начну плодиться.

— Хм…

Мне знаком этот «хм». У Ноджа есть несколько вариаций «хм» на разные случаи жизни. Этот, например, отражает недоверие Ноджа к тому, что я говорю. Нодж считает, что я просто делаю вид, будто дети мне не интересны, поскольку их появление угрожает моей личностной целостности. Все это меня раздражает.

— Совсем не обязательно заводить детей.

— Хм… То есть… — Следует долгая пауза, глубокая, честная затяжка честной сигаретой. — Тогда зачем ты женишься?

Я начинаю ерзать на скамейке. Нодж в конце концов заставит говорить.

— Не знаю, Джон. Если честно, я не перестаю задавать себе этот вопрос с тех пор, как сделал Веронике предложение. И все же, мне это кажется правильным шагом.

Молчание.

Молчание продолжается.

Затяжки следуют одна за другой. На меня молчание действует угнетающе, Нодж к нему привык: он целыми днями крутит баранку в полном одиночестве.

— Понятно, что моложе я не стану. У меня такое чувство… будто что-то давит, какая-то тяжесть. Не знаю, что это. В конце концов, мне уже тридцать. Я недавно смотрелся в зеркало, у меня в ушах растут волосы, черт побери. Как у старика. И все вокруг женятся. Не то что я поддался стадному чувству. Вероника действительно потрясающая девушка. Я знаю, иногда у нее отсутствующий вид, но это потому, что она работает с мертвецами. Нам хорошо вместе, мы подходим друг другу. И мне надоело чувствовать себя девушкой на выданье. В конце концов, хочется определиться, что ли. Подвести черту.

Он кивает. Я смотрю на площадку. Дилли снова играет с Беном, и новая девочка с ними. В этот самый момент Дилли как раз обняла ее и поцеловала. Флоренс играет с другим мальчиком, хохочет-заливается. Взрослые на площадке — и парами, и поодиночке — не обращают друг на друга никакого внимания. Мне приходит в голову мысль: «С возрастом мы замыкаемся в себе как моллюск в раковине». Отчуждение — один из признаков взросления.

Потом говорю:

— Кроме того, я ни к чему в жизни никогда не был привязан, и возможно, — просто как предположение — это неправильно. Я всегда перестраховывался, всегда ждал чего-то лучшего. Так жить нельзя. Надо пустить корни, остепениться. Жизнь меняется, и нельзя стоять на месте. Вероника замечательная, из нее выйдет прекрасная жена. Она добрая, она любит меня. Она умная и человечная.

Я пытаюсь удержаться от того, что скажу дальше, но не могу. Это вошло в привычку, укоренилось.

— И в постели она супер.

Такие вещи надо время от времени произносить. Подпустить шуточку, подтвердить, что мы по-прежнему те же парни, что наши яйца при нас, что ни к чему на свете мы не можем относиться с излишней серьезностью, по крайней мере, в течение долгого времени. Всему есть предел. Надув шарик до определенного размера, его надо проколоть.

Нодж, пуританин, умеющий и всегда умевший заставить меня заливаться краской стыда, чуть заметно усмехнулся, давая понять, что тактика «несмотря ни на что, я все тот же» легла, как и следовало ожидать, на благоприятную почву. Потом он опять кивает, затягивается, снова кивает. Он ждет продолжения. Я позволяю паузе затянуться, но чувствую себя неуютно, слишком далеко зашел разговор.

— Да нет, я пошутил. Во всяком случае, я не поэтому на ней женюсь. Скорее… чтобы…

На самом деле мне хочется спросить его, зачем он пристает ко мне с вопросами. Почему он не может просто порадоваться за меня, похлопать по плечу и пожелать удачи? Такая забота и расспросы с пристрастием ни к чему. От них исходит холодок.

— Ведь это отличный повод повеселиться?

Еще не закончив говорить, я понимаю, как жалко звучат мои слова. Откуда я это взял? И вдруг ответ высвечивается огромными яркими буквами как реклама на Пикадили-серкус. Глядя на серо-коричневую гамму его одежды, на плохо скрываемое осуждение, я понимаю, но не произношу вслух: «Это из-за тебя. Из-за тебя и таких, как ты. Из-за так называемых друзей. Я уже прошел все это со всеми вами. Ваша игра сыграна, чувства перегорели, все пиво выпито, да и „Крейвен Эй“ давно пора потушить. Вы — привычка, от которой мне надо избавиться, жизненный этап, который пора завершить. А Вероника — лестница в саду; ступив на эту лестницу, я поднимусь вверх. Поднимусь и уйду».

Я хочу быть нормальным, но с каждым годом это все труднее, нормой становится дом, семья. Я хочу быть респектабельным членом общества. Я не хочу выбиваться из окружения. И больше не буду выбиваться.

Но действительно ли мои друзья — прошлое, а Вероника — будущее? Ведь есть еще другие векторы, работа, например. Что это за векторы? Мне хочется поговорить об этом с Ноджем, но он, похоже, не настроен разговаривать. Он настроен говорить, но не разговаривать. Есть четкие границы, за которыми вы натыкаетесь на запертую дверь.

Иногда я вспоминаю, что так было не всегда. «Иногда» — потому что есть вещи, которые я предпочитаю не вспоминать. И дело не в том, что они неприятны. Нет. Просто они выбивают меня из колеи.

Годами я не вспоминал о них, запрещал себе о них думать. Но женитьба — это луч, проникающий в самые темные закоулки. Иногда он освещает то, от чего у меня мурашки идут по коже, и я предпочитаю не смотреть в эту сторону. А иногда то, что он освещает, приковывает взгляд, и не смотреть нельзя. Нодж снова задает вопрос, поглядывая на часы. Я сосредоточиваюсь, надеясь, что это отвлечет меня от вылезающих на поверхность химер.

— Ты решил, что мы будем делать четырнадцатого августа?

— Колин предложил сыграть в гольф.

— Хорошая идея. А ты как думаешь?

— По-моему, неплохо.

— Ладно. Мне надо отвести детей домой.

— Хорошо. Увидимся.

— Пока.

А химер уже не остановить. Уходя с площадки, я оборачиваюсь, смотрю на профиль Ноджа. Он не замечает этого, а я разглядываю его и не могу понять, что же меня в нем привлекало до сих пор. Как выяснилось сегодня, он может быть нежным, но это… так глубоко зарыто. Не раскопать, не подлезть. А может, меня в нем уже ничего не привлекает. Может, он меня пугает. Но чем?

В это самое место и направлен луч, эти самые химеры и выползают наружу. Я вспоминаю об этом, проснувшись ночью от шума проезжающей машины или от рева мотоцикла. Широко раскрыв глаза, сижу на кровати: я в своей спальне, но в другом времени, пятнадцать лет назад в доме родителей.

Глава двенадцатая Утренняя слава

Кажется, к этому времени прошло не больше года с тех пор, как я познакомился с Ноджем ближе. Раньше мы не часто общались, даже после того, что случилось с Колином. Мы с Колином и Тони попали в один поток, а он в другой. Но мы оба хорошо бегали, и в пятнадцать лет вместе участвовали в эстафете 4x100. Коренастый, крепкий, без нынешней жировой прослойки, с сильными ногами, он был идеально сложен для спринта. Мы оба бегали за школу; случалось, я ронял эстафетную палочку, и Нодж, чем он и обратил на себя мое внимание, единственный из всей команды относился к этому с сочувствием, а не орал на меня. Я уже говорил, что тогда Нодж был другим. Мягче. Он ведь добрый. Почему-то я часто об этом забываю. А с виду не скажешь. Он скрывает это, как, впрочем, и все остальное.

В те времена он одевался почти кричаще. Я помню, у него был длинный красный свитер из альпаки, какие-то штаны песочного цвета и кеды, предвестники кроссовок. Тогда в нем было много странного, сейчас это осталось только в манере курить, в остальном он как бы обезличился.

Жил он неподалеку от нас с Колином, так что мы стали ходить все вместе, пиная по дороге пустые банки из-под пива, покуривая втихаря сигареты в грязной ложбине на полпути между домом и школой. Уже тогда курил он неподражаемо. Я пытался копировать его движения, но выходило плохо.

У Ноджа всегда был острый язык; но тогда он шутил, в общем, безобидно, а сейчас его шутки — на грани цинизма. Он по-своему смел и мстителен. Если учитель был несправедлив к какому-нибудь ученику, Нодж подсыпал сахар ему в бензобак. Он никогда не уходил от драки: если кто-то задирался, он вставал, как слон, между нападающим и жертвой и предлагал им схватиться. Он всегда был на стороне слабого. Думаю, поэтому он мне и понравился. И уж точно поэтому вступился за Колина, хотя они никогда не были особенно близки. Но он знал, что значит быть слабым: он знал, какую цену за это надо платить, какой это позор.