Блю из Уайт-сити

Нодж утвердительно кивает. Я снова встречаюсь с ним глазами. Но в них нет уже прежнего огонька. Они плоские, без глубины. Я смотрю в окно и понимаю, что мы на Тоттенхэм-Корт-роуд. Нодж резко тормозит, внутрь врывается рев машин.

— Приехали. С тебя девять пятьдесят, — говорит он.

Я не двигаюсь с места. Нодж тоже. Потом он поворачивается, и раздается щелчок. Разделяющее нас стекло опускается. Из рамы на меня смотрит круглое лицо Ноджа: выглядит оно неожиданно старым. Нодж не сводит с меня глаз, словно изучает, а потом расплывается в доброй, широкой улыбке, которую я так хорошо помню еще со школьных времен; мне казалось, он утратил ее навсегда.

— Надеюсь, мы остались друзьями, Фрэнки? — тихо спрашивает он.

Я улыбаюсь в ответ и тянусь к ручке двери.

— Конечно, Джон.

Выбравшись из такси, останавливаюсь у открытого переднего окна. Нодж протягивает мне руку, и я сжимаю ее сначала одной, а потом обеими руками. Похоже, мы довольно надолго так застыли. Наконец Нодж резко отстраняется и вцепляется в руль. Я машинально полез за бумажником.

— За мой счет, — остановил меня Нодж.

Без интеркома его голос кажется совсем другим — ярче, насыщеннее, полнее. Теперь я слышу настоящего, живого Ноджа — в первый раз.

— Спасибо, — говорю я.

Долгая пауза.

— Ты пойдешь на матч в субботу? — спрашивает он.

— Еще не знаю.

Тру родимое пятно, обвожу его пальцем по контуру.

— У меня есть лишний билет, так что, если надумаешь…

Я улыбаюсь.

— Отлично. «Рейнджерс» — супер, а?

— Ага. Супер.

Рядом с нами остановился цементовоз, и образовалась пробка. Получилось, что такси Ноджа заблокировало движение. Сзади послышались громкие сигналы. Нодж высунулся из окна и прокричал:

— Ради бога, успокойтесь! Сейчас уеду, — затем снова повернулся ко мне и включил зеленый огонек. — Береги себя, Фрэнки.

— И ты, Джон, береги себя.

Нодж вливается в практически неподвижный поток, огонек такси мерцает в полумраке сумрачного дня.

Глава двадцатая Новая забава Фрэнки: 14 августа 1999 года

Я сижу в одиночестве, голый, на своей кровати. Семь утра. Смотрю на тыльную сторону ладони. Голубые вены похожи на неподвижных змей, затаившихся под кожей. Хитросплетение морщинок и узелков.

Безукоризненно голубое небо за окном приобретает молочную белизну по мере приближения к горизонту, на улице тихо, слышно только негромкое жужжание неугомонной осы. Я поднимаю руку и провожу по щетине на лице.

Затем встаю и направляюсь к зеркалу. Большое, в человеческий рост, оно стоит посреди комнаты, задней стороной к окну. Мне кажется, при таком освещении я выгляжу лучше всего. Иногда я хожу по дому от одного зеркала к другому, пока не найду то, в котором мой вид меня удовлетворяет.

Я вытягиваюсь и смотрю на свое отражение. Тело еще ничего, не расплывшееся, сужающееся от плеч к бедрам, но на бедрах уже появляются небольшие жировые отложения. На икре намек на варикозное расширение.

Мой необрезанный пенис нависает над парой яичек среднего размера. Такой жалкий, несчастный.

Бледный волосяной островок над пенисом похож на маленькое нежное облачко. Ноги крепкие, чуть плотноватые. Я слегка покачиваюсь, перенося вес с пятки на мысок, как будто под порывами легкого ветра.

Мешок с мышцами, жиром, костями, водой, памятью, дерьмом, волосами, чувствами, потерями, злобой, надеждами. Иногда мне кажется, что я Супермен, иногда — что полное ничтожество. На самом деле я — ни то, ни другое. Я обычный парень, каких миллионы. Ни больше, ни меньше.

Я глуп и умен, я стараюсь, у меня не получается или получается, иногда спотыкаюсь, но продолжаю дергаться, манимый призрачным счастьем. Я — и плоть, и дух.

Смотрю не переставая. Мои глаза: бесцветные, голубые зрачки с коричневыми прожилками. Бледная, с беспорядочной сеточкой кровеносных сосудов кожа. Нос слегка искривлен вправо, маленькая родинка на переносице. Полные губы, рот узковат. Тяжелые веки. Я выгляжу усталым. Только что подстриженные волосы торчат на макушке. И, к ужасу моему, из ушей вылезают новые ростки щетины, напоминая мне об отце.

Изменюсь ли я после сегодняшнего дня? Или мы меняемся каждый день? Я боюсь. Меня пугает будущее. В прошлом спокойнее, даже если оно себя изжило. Я хотел бы остаться в нем. Но не могу. Не должен.

Какие странные мысли. Подхожу к стойке с компакт-дисками. Сейчас хочется чего-нибудь старого, знакомого, успокаивающего, и я выбираю «Frank’s Wild Years» Тома Уэйтса. Грустная мелодия, голос надрывается, как ревущий экскаватор.

Не торопясь достаю одежду. Все новое, с иголочки. Это похоже на церемонию возрождения. Но чтобы возродиться, надо сначала умереть.

Свадьба — это одновременно и похороны.

Сегодня мне предстоит расстаться с последней частью себя прошлого. Если, конечно, хватит смелости завершить начатое. Ведь еще не поздно. Надо только позвонить. Минутное дело. Будет, конечно, неловко и неприятно. Люди расстроятся. Мама этого не перенесет.

Но пройдут месяцы, годы, и все рассосется. Все рассасывается, в конце концов.

Я подхожу к телефону, но трубку не поднимаю. Кино / жизнь. Правильный ответ / правда. Прошлое / будущее. Всегда приходится выбирать. А как хотелось бы не мучиться с выбором. Жизнь была бы намного легче, если бы все происходило само по себе. В какой-то степени так оно и происходит. Ураган обстоятельств сметает наши жалкие попытки на что-то повлиять.

В проезжающей машине орет приемник: неведомая душа моего современника повествует о любви, о достоинстве и сексуальных победах. Я жду, пока машина не исчезнет из виду. Долго смотрю на разложенную на кровати одежду. Она упакована в пакеты из химчистки или из магазина, и от легкого ветра целлофан похрустывает. Снова слышны жалобные стоны Тома Уэйтса.

Слева направо. Пара темно-серых трусов от Кэлвина Кляйна, тридцатый размер. Они на размер маловаты, но я не могу смириться с тем, что раздался на пару сантиметров. Белая шелковая рубашка от Армани, тонкая, со стоячим воротничком и одним карманом. Новенькие туфли от Гуччи. Черные носки от Муджи.

Костюм. От Прада. Однобортный, на трех пуговицах, приталенный, черный кашемир, брюки на молнии, без отворотов. Ремень крокодиловой кожи от Малбери. Одинокая белая гвоздика в вазе у изголовья кровати ждет, когда ее срежут и засунут в петлицу. Темно-зеленый шелковый галстук — единственное цветное пятно.

Свадьба назначена на двенадцать. В голове неожиданно возникает образ женщины, на которой я собираюсь жениться: она крутится и вертится (как фигурка в музыкальной шкатулке) в белом платье перед зеркалом. Интересно, что чувствуют женщины? Одолевают ли их сомнения? Интересно, что они надевают под платье? Я думаю о лиловых, влажных губах под прохладной белой тканью.