Бодлер

В июне 1851 года стояла прекрасная погода, и они вместе совершали прогулки по Парижу и его окрестностям. Бодлер вспоминал свое детство, домашний очаг на улице Отфёй, те счастливые годы, когда он был еще избалованным и невинным мальчиком.

Казалось, все в его странной и необычной судьбе решилось там, и только там…

Тем не менее это была всего лишь передышка, и когда в июле госпожа Опик отправилась в Мадрид, куда ее муж-посол уехал раньше, Бодлер вернулся к Жанне, другой женщине его жизни.

Отныне они делят не только кров, но и невзгоды. После пребывания в Нёйи они очутились на улице Марэ-дю-Тампль. Теперь Жанна уже не «танцующая змея», и у нее уже не тот стан, который «склоненный и удлиненный дрожит, как чуткая ладья», не те «благоухающие кудри, что благовоний едких полны», теперь она — «Больная муза».

О, муза бедная! В рассветной, тусклой мгле В твоих зрачках кишат полночные виденья; Безгласность ужаса, безумий дуновенья Свой след означили на мертвенном челе. [36]

36

Перевод Эллиса.

Жанна сильно располнела, подурнела, но при этом обрела некую самоуверенность. Еще недавно она позволяла Бодлеру делать все, что ему вздумается, не осуждая и не упрекая его, а теперь на каждом шагу пилит его, осыпает бранью, повторяет, что он неудачник, что не способен зарабатывать своим пером, что напрасно бегает по редакциям газет в надежде пристроить свои статьи, в частности, посвященные карикатуре, — это одно из его пристрастий, — ему везде отказывают. Жанна признается, что изменяет ему. Потому что вынуждена это делать, говорит она. Ведь у него нет средств кормить ее.

Вот в такой-то тлетворной обстановке Бодлер пишет очерк о Пьере Дюпоне, своем ровеснике, которого знает с 1844 года. В августе 1851 года этот очерк станет предисловием к двадцатому выпуску сборника поэм и песен его друга. Он находит для него самые теплые слова. «Услышав этот дивный крик боли и горечи („Песнь рабочих“, 1846 год), — писал Бодлер, — я был восхищен и растроган. Столько лет мы ждали хоть немного настоящей и сильной поэзии!» У Пьера Дюпона его покоряет «безграничная вера в природную доброту человека, исступленная любовь к доброте и жизнерадостность», объясняющие, по мнению Бодлера, «закономерный успех всех его произведений». «Вечная слава Пьеру Дюпону за то, что он первый взломал дверь. С топором в руках он обрубил цепи подъемного моста крепости; теперь путь для народной поэзии свободен».

И в заключение Бодлер писал:

«Владеть настоящим и красивым голосом недостаточно, гораздо важнее иметь чувство. Большинство песен Дюпона, будь то состояние духа или рассказ, — это лирические драмы, описания в которых составляют обрамление и основу. Чтобы хорошенько проникнуть в суть произведения, вам необходимо влезть в шкурусозданного персонажа, глубоко осознать чувства, которые он выражает, и так ощутить их, чтобы вам показалось, будто это ваше собственное творение».

Последняя фраза — это, по сути, кредо самого Бодлера. По его мнению, произведение существует, только если сам он душой и телом может проникнуть в него. И если он полностью может отождествить себя с его автором. Как Эдгар Аллан По.

ПРОКЛЯТЫЙ СВЯТОЙ

Заказав у лондонского книготорговца полное собрание сочинений По, Бодлер решает написать очерк об авторе «Месмерического откровения», рассказа, который он сам перевел в 1848 году для «Либерте де пансе» и во вступлении к которому утверждал, что «сильные» писатели все «более или менее философы». И называет имена Стерна, Дидро, Лакло, Гофмана, Гёте, Рихтера, Матюре-на, автора «Мельмота», новую версию которого ему хотелось бы создать, и умершего в 1850 году Бальзака, которого он почитал.

По сути, в 1852 году он далеко не полностью знал творчество американского автора. Тем не менее то, что Бодлер прочитал из его произведений, что о нем узнал и что ему рассказали два приятеля, Асселино и Барбара, казалось близким его собственным чаяниям, вкусам и мыслям. Поэтому он спешит побольше разузнать о жизни этого человека, собирает любую информацию и документы о нем. В результате в руки Бодлера попадают очерк Эмиля Форга, опубликованный в «Ревю де Дё Монд» в 1846 году, первый о По на французском языке, различные биографические воспоминания и некрологические статьи, появившиеся в Соединенных Штатах, в том числе написанные Руфусом У. Грисуолдом, его издателем и душеприказчиком в Нью-Йорке.

Как выяснилось впоследствии, Грисуолд, нанизывая в своих воспоминаниях одну ложь на другую, создал неверный, если не сказать искаженный и постыдный образ Эдгара По. Он до такой степени старался принизить его, что осмелился утверждать, будто 9 октября 1849 года немногие огорчились, узнав о смерти писателя, и уподобил его опасному опиоману. На самом же деле По никогда не употреблял ничего, кроме лауданума, что делали в ту пору тысячи других людей исключительно в лечебных целях.

Разумеется, все эти свидетельства, и правдивые и лживые, Бодлер, находясь в Париже, не имел возможности проверить и потому не подвергал сомнению. Но в действительности они мало занимали его. Прежде всего он хотел постичь творческие глубины американского писателя, пытался представить себе, а затем и понять духовный мир этого человека. Справедливости ради надо сказать, что Бодлер при этом не мог не думать о самом себе, о том, какой он поэт, что пережил и претерпел с детских лет. Равно как и о своем двойственном, непостижимом влечении к красоте и непристойности.

«Все, кто размышлял о собственной жизни, кто нередко обращал свои взоры назад, дабы сравнить свое прошлое с настоящим, все, у кого вошло в привычку с легкостью разбираться в самих себе, знают, какое огромное место занимает отрочество в окончательном формировании духовного мира любого человека. Именно тогда предметы оставляют глубокий след в нежной и бесхитростной душе; именно тогда краски кажутся яркими, а звуки обретают таинственный язык. Характер, духовный мир и стиль человека формируются обычными на первый взгляд обстоятельствами его ранней юности. <…> Краски, склад ума Эдгара По резко выделяются на фоне американской литературы. <…> Все рассказы Эдгара По, можно сказать, биографичны. Человек раскрывается в своих творениях. Персонажи и эпизоды являются обрамлением и драпировкой его воспоминаний», — писал Бодлер в очерке «Эдгар Аллан По, его жизнь и его творения».

При внимательном прочтении рассказов По Бодлера поражает то, что в основе их эффектов всегда лежит логическая связь событий, в то время как, например, Гофман выстраивает свою фантастику на своеволии и непоследовательности воображения. В определенном смысле рассказы По в какой-то мере походят на научные документы, в подробностях описывающие случаи невроза, психозов, раздвоения личности,страхи, уродливые события, как если бы они были отчасти ужасающим доказательством какой-то поэтическойтеоремы в геометрии. И все они, или почти все, зловещи, эти рассказы бродят, непрерывно кружат вокруг мрачных сил, освящая абсолютное торжество смерти: «Вильям Вильсон», «Падение дома Ашеров», «Морелла», «Лигейя», «Тайна Мари Роже», «Маска Красной смерти», «Правда о том, что случилось с месье Вальдемаром», «Убийство на улице Морг»… Чаще всего в этих рассказах погибают женщины. Как в трагической жизни По: одну за другой он видел умирающими своих подруг, свою мать и жену. Но — вещь довольно странная — ни один из его многочисленных рассказов, где на сцене появляются женщины, не повествует об истории любви и не прославляет женскую чувственность.

И еще Бодлера поражает то, что По в своих рассказах, как правило, упраздняет «дополнительные атрибуты» или по крайней мере придает им «минимальное значение». «Благодаря такой сдержанности, — писал Бодлер, — отчетливее проступает исходная идея, и на этой голой основе ярко высвечивается сюжет».

«У Эдгара По — никакого раздражающего хныканья, — уточнял Бодлер. — <…> Можно подумать, что к литературе он пытается применить приемы философии, а к философии — методы алгебры. <…> Так, пейзажи, которые порой служат фоном для его лихорадочных вымыслов, бесцветны, точно призраки. По, не разделявший пристрастий других людей, изображает деревья и облака, похожие на сновидения о деревьях и облаках, или, скорее, похожие на те странные персонажи, что, подобно им, охвачены сверхъестественной гальванической дрожью».