Бог его имя

Нас перестали звать в общие игры и на общие вылазки. Вокруг нас постепенно образовался вакуум. Наши мамы смеялись, что мы как два диких неразлучных зверька. Мы провели два или три года в блаженном неведении об уготованном нам будущем. Я даже точно не помню, когда он уехал…

* * *

Это случилось на школьном вечере в честь начала учебного года. И я, конечно, была уверена, что Шмуэль пошёл туда ради моей сестры. Я точно знала, что он не любит танцы. И когда он небрежно спросил, собираюсь ли я туда, мной овладело беспокойство.

Я сказала, что да, конечно, собираюсь, но разве и он пойдёт?

– Мне надо будет кое-что тебе рассказать, – ответил Шмулик.

– Что? Расскажи сейчас.

– Нет, сейчас я не могу. Я должен рассказать это в последний вечер.

– Как это «последний»?

– Вот узнаешь.

Днём ко мне зашла подруга. Мы собирались накрутить волосы и накрасить глаза блёстками-тенями. Она была так увлечена своим парнем, что даже не слушала, когда я рассказала о том, что Шмуэль сегодня был каким-то странным.

– Он вообще странный.

– Ничего подобного!

– Ой, ты всегда его защищаешь. Знаешь, Игорь сказал, что, может быть, мы когда-нибудь поженимся. Ты представляешь? Нет, представляешь?

Я грубо оборвала её и вышла прогуляться у школы. Осенью цветение отступало. Шёл мелкий противный дождь, от которого было не спрятаться под деревьями. Я нервничала, что жду уже слишком долго, что всё вокруг меняется, а он так и не понял главного. Того, что давно понимали все: он был обещан мне, мне! Невозможно ведь жить, зная, что на земле есть рай, который тебе не принадлежит. Между тем у меня и так доставало проблем: история и математика грозили «тройками» за год.

Шмуэль появился за десять минут до начала танцев. Он всегда приходил раньше. Заметно волновался, держал руки в карманах. На нём была чёрная рубашка, которая ему очень шла, чёрные брюки, и он был, конечно, очень-очень красивым. Его волосы слегка намокли от дождя, он провёл по ним рукой и позвал меня внутрь.

– Я уезжаю, – сказал Шмуэль, когда мы танцевали, – Мы репатриируемся. Папа так решил. Я буду жить в Израиле, но, слушай, как только мы устроимся, я найду работу и заберу тебя к себе. Я буду писать тебе каждую неделю. И как только смогу… Я заберу тебя.

Перед глазами у меня всё поплыло, я прижалась щекой к его плечу и молчала. Репатриация, Израиль… Всё это были далёкие непонятные слова, а близким стало одно. Он сказал: «Я заберу тебя». Он хотел забрать меня. Меня, а не Лену.

Наверное, в тот день я не спросила значения этих слов, потому что боялась знать. Боялась, что он скажет «как сестру» или «как подругу». Боялась, что ошиблась насчёт главного. Он понял. Наконец Шмуэль понял. Если цена этому – его отъезд, что ж, пусть. Я ждала так долго, подожду ещё лет пять или семь. Речь шла не о любви или надежде, не о ревности или каких-то других глупостях… Должно было исполниться предназначение. Должно было сбыться то, что ангел шепнул нам на ухо за несколько секунд до нашего рождения, – имя того, кто разделит с нами радость первой кровавой драки, игр на голубятне и поцелуя под дождём.

* * *

За осенью прощания последовала долгая зима, которая длилась одиннадцать лет. Я окончила школу и поступила в университет. Я выросла на две головы после школы, но всё равно оставалась самой маленькой на курсе. У меня было каре, и я всё переживала, не кажется ли шея слишком длинной. Я сшила себе классическое платье в английском стиле, чтобы выглядеть взрослее.

В моём кожаном портфеле, где я постоянно носила пару книг из обширных списков литературы, которыми щедро одаривал нас филологический факультет, всегда болталось письмо. Одно-единственное письмо, которое я получила от Шмуэля. Он писал, что, когда они собирались уезжать из временного жилья в кибуц, ему пришлось оставить свой любимый велосипед. Тот не поместился в машину. Шмуэль подарил его соседскому мальчику. Вот его новый адрес, он будет ждать писем. Я не знаю, что произошло со мной, – я не ответила.

Это мучает меня до сих пор, хотя прошло много лет. Я всё думаю, что случилось бы, вступи я в переписку тогда? Почему он не послал новое письмо? Почему не позвонил? Какая сила заставляла меня молчать, если знание о том, чьё имя я слышала от ангела, не покидало меня все следующие годы и не покинуло до сих пор? Я спрятала это письмо, а потом и вовсе потеряла конверт. Все спрашивали меня о Шмуэле; Лена, которая переехала в другую страну сразу после школы, стала женой банкира и мамой моих племянников, каждый раз пытала по телефону: «А что же Шмулик? Писал тебе?» – но я говорила «нет». Я просто говорила «нет». Злой или доброй была эта сила – не знаю. Я делала всё то, что должна была делать: училась, крутила романы, скучала и ждала. Что-то иное должно было произойти, что-то более стоящее, чем единственное письмо после переезда.

А потом вещи с того балкона стали исчезать по одной.

Первым делом я заметила пропажу подзорной трубы. Мне, конечно, пришлось трижды протереть бинокль, но трубы действительно больше не было. Захламлённый окончательно балкон, который, того и гляди, свалился бы кому-то на голову, начал пустеть, и это повергло меня в гораздо большее уныние, чем отъезд Шмулика. Я не могла поделиться ни с кем этим открытием. Мой верный напарник по детским играм выполнял другое задание, я не могла ему помочь, как, впрочем, и помешать. Мне приходилось проверять несколько раз, я не верила своим глазам. С балкона, на который никто никогда не выходил, пропала труба. Кто смог пробраться сквозь горы этих сокровищ? Кому и зачем спустя столько лет понадобилось смотреть на звёзды? Что задумал этот неведомый астроном?

Уж не намекал ли он мне, что материальное рушится? Бумага рассыхается? Слова становятся нечёткими и не своевременными? Никто давно не зовёт тебя на голубятню. С иллюзиями детства пора прощаться, а туман рассеивается, даже если это – сладкий туман.

Я сдала экзамены первого семестра, а потом и второго. Античная философия далась не сразу. Мне приходилось днями и ночами корпеть над учебниками. Я посчитала нужным привлечь к подготовке симпатичного умного однокурсника. Он был почти так же равнодушен ко всему этому, как и я. Мне нравилось смотреть, как его пальцы держат ручку. Он был тих и сосредоточен. Я знала, что он не захочет пробраться на голубятню и не спросит меня про голоса, зовущие на рассвете. И не будет мне ни грустно, ни жарко, ни страшно. Тихой пустотой мы заполним ангельские трубы и имена тех, кого знали до нашего рождения.

Он сдал экзамены за меня. Терпеливо объяснял поэзию Сапфо. С настороженностью отзывался о её эмоциональном восприятии. Вооружил меня ворохом шпаргалок. Я подумала, что было бы здорово взять его за руку однажды, переплести пальцы, это было бы приятно, ручку он держит легко и в то же время уверенно. Ни одно воспоминание не обожгло меня. И ничто не дрогнуло внутри.

Однажды, когда мы с Димой гуляли по набережной, я вдруг увидела голубятню в тихом дворе. Никто ни о чём не подозревал, но меня вдруг едва ощутимо кольнуло неприятное беспокойство. Я залезла в сумку, проверила, на месте ли письмо, и вдруг почувствовала, как Дима берёт меня под локоть.

– Всё в порядке? – спросил он, – Ты побледнела.

– Не знаю… – пробормотала я.

Конец ознакомительного фрагмента.