Бог, которого не было. Черная книга

– Угу. И шапку надень и шарф, – проворчал я, но старался и в самом деле впредь держаться от тебя подальше. По крайней мере, в тот русский магазин на улице Гилель, 17, никогда больше не ходил.

А в израильском супере, куда я зашел как-то после работы, меня вдруг окликнул женский голос:

– И вы здесь?

Я обернулся и всмотрелся в типично русские черты, сквозь которые уже начал пробиваться Израиль. Моль – та самая сестра умершей Тефали, моей учительницы музыки. Зеленые глаза бога Окуджавы замаскированы очками в модной израильской оправе. Ну как модной – безвкусной.

– Здравствуйте.

– Шалом, мотек!

Оказалось, что Моль живет по соседству со мной, и я помог ей донести продукты до квартиры. Очень хотел уйти сразу, но не получилось. Моль рассказала, что она тут уже почти четыре года и что ей все нравится. Что только в конце жизни, в Израиле, она поняла, что жить надо, как израильтяне: никуда не спешить, совланут и беседер, беседер и совланут, не то что там, – и что она впервые не выживает, не решает проблемы, она – «осе хаим». «Оса хаим», – автоматически поправил я ее. Моль на секунду задумалась, но тут же снова встряхнулась: а вы знаете, что улыбка на иврите будет «хийух»? И рассмеялась задорно, как девочка.

Потом мы пили чай и вспоминали Тефаль. Печаль делает чай вкуснее. Даже израильский чай «Высоцкий». Моль рассказала, что до Израиля никогда не была за границей, всю жизнь прожила в Ленинграде, даже в Москву к сестре выбиралась редко. По праздникам, ну и на похороны. Тут ее голос дрогнул; на старой, еще советской люстре повисла пауза. Моль встала и включила проигрыватель. Аккорд. Такой же, как был на поминках Тефали. А может, и тот самый. Моль переворачивала пластинки, как переворачивают песочные часы, запуская заново время.

«Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь», – запел Галич, и Моль заплакала.

– Знаешь, я думала, что если перееду в Израиль, то буду счастлива, – призналась она. – Но куда бы ты ни уехал, ты всегда берешь с собой себя. И все мы – дикобразы. Это у Тарковского, в «Сталкере», – пояснила она в ответ на мой недоуменный взгляд. – Дикобраз молил Зону вернуть брата, а получил кучу денег. И повесился. Потому что дикобразу – дикобразово. – Моль усмехнулась и сняла наконец свои израильские очки. Глаза были те же – зеленые глаза бога Окуджавы.

«А когда я вернусь?» – снова спросил Галич. «Отсюда не возвращаются», – ответил Сталкер.

Окончательно взленинградило

– Ты уж извини меня, старую, взленинградило меня, – провожая меня, сказала Моль.

– Вовсе вы не старая, – попытался соврать я.

– Сколько тебе?

– Двадцать пять. С половиной. Чуть больше.

– Ну вот. У тебя все еще впереди. А я – старая.

Я так устал, что не хотел идти пешком и поднял руку. Тут же остановился молодой араб на «субару». Белая, с фирменными – родными – стеклами без рам. Я сел на заднее сиденье и закрыл глаза.

«У тебя все впереди», – вспомнился голос Моли.

«Впереди камера на полосу, опасный участок», – поддержал ее на арабском навигатор «субары».

Кажется, я вырубился. Проснулся, когда машина остановилась. То, что было за окном, на Дорот Ришоним никак не походило. Особенно Нева.

– Черт, мосты уже развели. Теперь только через Вантовый, – на чистом русском сказал араб.

Я вышел из машины. Окончательно взленинградило.

Черный пес Петербург

На меня смотрел Питер. В глазах – луна, печаль, Достоевский. Черный пес Петербург лежал на мостовой Мойки и никуда не спешил. Морда на лапах. Я присел рядом и угостил пса кошерной ветчиной, купленной в израильском супере.

– Как тебя зовут? – погладил я пса.

– Ты знаешь.

– Откуда ты?

– Я был здесь всегда.

– В Питере?

– Питер не всегда был Питером. А я был здесь всегда.

Пахло огурцами.

– Корюшка пошла, – объяснил мне пес, – пойдем и мы.

И мы пошли. Неведомая сила – та самая, что, по авторитетному мнению Юза Алешковского, спиздила шинель у Акакия Акакиевича, – вела нас по набережным и каналам.

Мы шли по Питеру, и Вадим Курылёв играл нам на псалтири – то самое соло, что не записалось во время концертов «Черный пес Петербург».

Видели пацана лет шести, который сидел у Исаакия на скамейке и при свете фонаря читал вслух книгу «Как построить скворечник». Причем читал он ее голубям. Потом пацан сказал: «Дальше сами», – положил книгу на скамейку и ушел. И фонарь сразу погас.

Видели, как один обоссанный бомж объяснял другому обоссанному бомжу, почему их не пустили в рюмочную «Угрюмочная»: в этом городе даже Пушкина не приняли в масоны. Ему так и сказали эти масоны: это Питер, детка. Причем «Питер» бомж произносил с ятем – «ПитерЪ». Ну это мы по глупости так с черным псом думали, что с ятем. А то, что это не ять, а ер – это нам питерский бомж объяснил. Обоссанный.

Видели надпись на парапете Грибоедовского: «Вика, если ты вернешься, знай – я тебя люблю и не могу без тебя жить. Рома». Каждая буква в человеческий рост, написано смолой и с соблюдением всех правил пунктуации.

Видели, как в баре «Идиот» человек с лицом только что выловленного карпа спрашивал бармена: скажите, а у вас есть коньяк, который выводит из запоя?

Наверняка где-то рядом Настасья Филипповна жгла в камине деньги, но мы этого не видели.

Зато видели, как за столиком в кафе «Ну вот» парень спрашивал девушку: как затащить тебя в постель? «Поставь Гэри Мура и не делай лишних движений», – отвечала девушка. «Ну вот», – довольно усмехался Гэри Мур.

Видели, как окна квартир башни «У пяти углов» написали светом слово «хуй». Пес сказал, что Вергилий живет на втором этаже этого дома, а Человек из Кемерово и Тайный узбек – на пятом.

Видели в Пассаже сосиски с надписью: «Счастье вам идет». Само счастье продавалось в соседнем отделе, но он был закрыт.

Видели, как Сфинкс на Университетской набережной объяснял питерским котам, что из «любви не выходят живым. Либо мертвым, либо уже бессмертным».

Видели ночь, гуляли всю ночь до утра.

В «Дорогая, я перезвоню» мы не зашли. Без «дорогой» в этом кафе делать нечего.

Пес понимал меня без слов. И я его понимал.