Бог, которого не было. Красная книга

Знаете, когда погиб Александр Липницкий, все газеты пестрели идиотскими заголовками: пошел на лыжах и утонул. Хотелось убить каждого журналиста и каждого редактора. А потом я подумал: а как еще должен погибнуть рок-музыкант, и тем более один из основателей «Звуков Му». Пойти на лыжах и утонуть. Ну вот и я надел тогда лыжи и утонул. В смысле допил Тринадцатого из грелки, упал на правильный додекаэдр и уснул. А может, все было не так. Может, я допил Луи Тринадцатого из грелки, упал на неправильный додекаэдр и уснул. В любом случае надел лыжи и утонул.

The great gig in the sky

А утром меня разбудили. Вас когда-нибудь пытались растолкать после того, как вы выпили грелку коньяка? Ну хорошо, не целую грелку – нас все-таки трое было, – но все равно. Мне было так плохо, что я был готов признаться разбудившим меня ромбам во всем – даже рассказать, где мой второй носок, хотя я, конечно, не знал, где он, – мы со смертью весь Забриски-пойнт обыскали. Но ромбы меня ни о чем не спрашивали. Они подняли меня с додекаэдра – в тот момент было неважно, правильный это додекаэдр или неправильный, важно было, что меня неправильно с него подняли, потому что я после грелки коньяка хотел спать, но меня подняли и, не заводя в квадрат, затолкали в машину с темными стеклами. Минут сорок повозили по Иерусалиму и вышвырнули на улицу. В одном носке. Ну хорошо, не вышвырнули, а, остановив машину прямо под знаком «стоянка запрещена», освободили. Ромб, который небритый и хороший, – он дверь машины открыл и сказал, что я свободен. А тот ромб, который сука, – он улыбнулся, прям как человек улыбнулся, и удачи пожелал. Может, этот ромб и не такой уж сукой был. Я даже толком не знаю, как описать то, что я тогда чувствовал. Ну кроме похмелья. Когда тебя вдруг арестовывают – ну на это ты как-то автоматически реагируешь. Сжимаешься в точку. А вот когда тебя вдруг освобождают – точка становится многоточием. А многоточие служит для обозначения незаконченности высказывания, вызванной волнением говорящего, обрывом в логическом развитии мысли или внешней помехой. Типа сейчас что-то будет. Ну вот и с освобождением так: типа сейчас что-то будет. Вроде Большого взрыва. Большой взрыв – это как грелку коньяка выпить. Залпом. Натощак. Без закуски. А еще между точками этого многоточия звучала музыка. Немая. Поэтому что звучала – не совсем то слово. Она просто была. Но она была немая, эта музыка. Ни люди, ни камни так не могут. Даже небо не может. Никто не может. Но я слышал эту музыку. И даже узнал. The Great Gig in the Sky флойдов – самая прекрасная ода смерти из всех од смерти. Или жизни. Или жизни после смерти. Не знаю.

Знаю, что самая прекрасная. Только у этой музыки не было ни гениального вокализа Клэр Торри, ни клавишных Райта, ни гитары Гилмора. Ничего не было. Как будто The Great Gig in the Sky грелку коньяка выпила. Залпом.

Я постоял пару минут, глядя вслед машине с ромбами, удаляющейся от той точки, что была мною. Точки, ставшей многоточием. Потом еще минут десять постоял, боясь, что они вернутся и мне придется снова стать точкой. Не вернулись. Надо было что-то делать – например, позвонить Даше, и тут я понял, что айфон мне не вернули. И вообще ничего не вернули. Ну там – деньги, жизнь. А еще меня. Странно, конечно, зачем им я? Деньги – хотя их было совсем не много, – это я понимаю. Но я? На кой им черт я – если я даже не знал, на кой черт я мне. Наверное, просто забыли вернуть. Ну бывает же – сидишь в кафешке, просишь прикурить и автоматом берешь чью-то зажигалку. Спустя год вдруг находишь ее в кармане и удивляешься. Ну не идти же возвращать – хотя и чувствуешь себя немного вором. Кидаешь куда-то, чтобы никогда уже не вспомнить. Ну вот и меня закинули куда-то, а я все не мог понять куда. Ни одной таблички на домах, ни одного указателя вокруг. Только знак «стоянка запрещена». А внизу картинка – «работает эвакуатор». Думаю, что это он немую The Great Gig in the Sky пел. Не эвакуатор, конечно, а знак «стоянка запрещена». А еще лавочка.

И тут я понял, где я. Вернее, понял, что уже был здесь. Когда из ада возвращался, я тут уже останавливался. Ну потому что у меня Southern Comfort 100 Proof не в то горло пошел. Это на тридцатом глотке было. Или на тридцать первом. А на лавочке две девчушки сидели. И плакали. У одной были веснушки, а у другой грудь; и они сидели на лавочке и плакали. Тогда еще та, у которой веснушки были, сказала той, у которой грудь была, что ей надо обязательно кого-то полюбить. Хотя бы разочек. А то та, которая с грудью, так и будет думать, что любовь прекрасна. Умные такие девчушки, хоть им было лет по двенадцать-тринадцать всего, не больше. А может, потому и умные, что им по двенадцать-тринадцать всего было. Ну сейчас девчушек не было, был только знак «стоянка запрещена». И картинка внизу – «работает эвакуатор». Значит, до моего дома на Дорот Ришоним, 5, – тринадцать глотков Southern Comfort 100 Proof. Или четырнадцать. Ну потому что я измерял: от ада до моего дома – сорок четыре глотка. Или сорок три. И я пошел. Но не на Дорот Ришоним, 5, а в ад, хотя до Дорот Ришоним, 5, мне было на семнадцать глотков Southern Comfort 100 Proof меньше идти. Или даже на восемнадцать. Но я в ад пошел. Не знаю почему. Может, из-за тех двух девчушек, а может, многоточие обязывало. А может, потому, что я не знал, на кой мне черт я. А может, меня просто эвакуатором эвакуировали. Не знаю.

Ад и рай – это одно и то же место

Дорогу я нашел быстро – по глоткам. Это несложно. Есть же умельцы, которые в темноте водку по булькам разливают. В поллитровой бутылке ровно двадцать четыре булька. И на троих прекрасно делится – по восемь бульков на рыло. Это каждый нормальный человек знает. Но среди людей есть еще и ненормальные. Я знал человека, который яйца варил по звуку. Всмятку. Когда вода в кастрюльке закипала, он пять раз вслух «Отче наш» читал. Не молился, а время так отсчитывал. Мол, после пятого «Аминь» яйца всмятку достигают нужной ему кондиции. Так что, может, и молился. Хотя он вообще буддистом был. Ну а я шел в ад. По глоткам. А когда я дошел до восьмого глотка – ну это если от ада считать, а если от Дорот Ришоним, 5, то до тридцать шестого или тридцать пятого, – в общем, когда я дошел до того места, где написано «Не оборачивайся», – мне навстречу мой лабрадор выскочил. Мой Эдик. Экклезиаст. Господи, уже ради этого стоило идти в этот твой ад, хотя я и не за этим шел. Многоточие обязывало, да и идти больше некуда было. А вот мой лабрадор не хотел, чтобы я шел в ад. Он, даже не поздоровавшись, преградил мне дорогу и залаял. И шерсть на загривке дыбом встала. Я попытался обнять его, а он меня укусил. Мой Экклезиаст, который и кусаться-то не умел, – меня укусил. Ты лишил его слова – и он не мог мне сказать, чтобы я не шел в ад, и поэтому сказал, как мог, – укусил. Но я все равно пошел. Прошел, не обернувшись на это самое «Не оборачивайся». Неважно, из ада ты идешь или в ад, – главное, не оборачивайся. Ну вот я и не оборачивался. И когда уже забрался на самый верх горы – туда, где обрыв, а перед обрывом дверь, может, похожая, а может, и та самая – ну, помните, хозяин моей квартиры на Дорот Ришоним, 5, как-то принес мне со свалки пять старых дверей, мол, пусть постоят, а я потом что-то с ними придумаю, и я их на помойку обратно отнес, ну потому что эти двери все мои полторы комнаты занимали; а еще такая же дверь была в том месте, где не было ничего, кроме песка, там, где ты и твой второй разрешили мне на письма отвечать, официально и все такое; и в том непонятном месте в храме Гроба Господня тоже такая же дверь стояла – Недаша тогда сказала, что мне туда, и на дверь эту показала, а я не пошел, – ну да я рассказывал; и в моем Забриски-пойнт тоже такая же дверь была – ну когда смерть меня бергмановскому танцу смерти научила и я протанцевал в эту дверь, вернее, все четырнадцать или пятнадцать меня туда протанцевали, знаю, глупо звучит, но именно так все и было; эти двери – они вообще какие-то странные, непонятные; зря я, наверное, их тогда на помойку выкинул – может, это те самые моррисоновские Doors

Конец ознакомительного фрагмента.