Бог располагает!

— Хочу и прошу тебя об этом. Притом могу избавить тебя от всех сомнений. Знай: что бы ты сейчас мне ни сообщил, это будет не хуже того, что я сам предполагаю на сей счет. Этот упадок сил, с которым я не могу справиться, свидетельствует о многом. Время от времени я пробую подняться с кровати или из кресла, встать на ноги, но они тотчас подкашиваются. Лежачее положение уже стало для меня привычным. Отсюда рукой подать до могилы. Ну же, старый дружище, во имя нашего детства, нашей юности скажи: сколько минут мне осталось?

— Ты требуешь всей правды? — повторил Самуил.

— Всей правды, — эхом отозвался Юлиус.

— Что ж, по самой очевидной вероятности, — но подумай и о том, что невероятное случается не так уж редко, — твоя жизнь действительно исчерпала себя. Я еще надеюсь. Ты же видишь, я прилагаю героические усилия. Ты говоришь о минутах, я же отвечаю за то, что ты проживешь месяцы, а может быть, и годы. Но поскольку ты спрашиваешь меня так всерьез, должен признаться: не думаю, что тебя ждет столь долгая череда дней, какую рассчитывают прожить — и весьма часто при этом ошибаются — самые крепко сбитые, мощные здоровяки.

— Благодарю, Самуил, — промолвил Юлиус. — Признателен тебе за прямоту. Впрочем, ты меня ободрил. Ты сулишь месяцы, а я не надеялся даже на недели.

— Впрочем, — продолжал Самуил, — твоя жизнь зависит от тебя самого в большей степени, чем от моих снадобий. Главное — это избегать волнений, которые были бы тебе не по силам. Неосторожность убьет тебя безусловно и разом.

— Если так, — сказал Юлиус, — очень важно, чтобы Лотарио срочно вернулся. Я напишу ему письмо еще более настойчивое, чем все предыдущие. Не могу понять, что его так держит в Берлине вопреки тем двум десяткам писем, что я успел ему послать за эти три месяца. Теперь он не сможет больше ссылаться на посольские дела, так как я подал прошение об отставке и с минуты на минуту жду прибытия моего преемника.

— Ты же писал ему, чтобы он там, на месте, поторопил решение этого вопроса. Вот он и выполняет твою волю.

— Да нет, насколько мне известно, вопрос о моей замене уже решен. Итак, теперь со всем этим покончено и Лотарио нам нужнее здесь, чем где бы то ни было еще. Когда мой преемник явится, Лотарио введет его в курс дел; я бы хотел даже и несомненно этого добьюсь, чтобы Лотарио остался служить при нем: он слишком молод, чтобы последовать за мной в мое уединенное убежище. Уезжал он на две недели, а тянутся они уже три месяца, и он даже не упоминает о возвращении. Зато съездил в Вену. На мои послания отвечает кратко и невразумительно. Тут, видимо, что-то кроется.

— Ба! Тут кроется любовница, — усмехнулся Самуил.

— Откуда ты знаешь? — спросил Юлиус: он был не прочь вникнуть в подобное объяснение.

— Я знаю его возраст, — отвечал Самуил. — Что, по-твоему, может удерживать там молодого красавца, обходительного, остроумного, богатого? Или ты забыл, что такое Вена? Все женщины там вешаются ему на шею. Это мы с тобой такие суровые, мрачные и угрюмые. Ты же сверх того еще и болен. Я вовсе не стремлюсь оклеветать твоего племянника, он просто-напросто молод. Пытаться приковать мальчишку с такой внешностью к постели больного — в этом, право же, есть что-то абсурдное, противоестественное. Это хорошо для Фредерики — она еще не начинала жить, и для меня — я уже жить кончил. А Лотарио развлекается, и правильно делает. Ты же не такой эгоист, чтобы злиться на него за это? Если любишь его, не стоит о нем тревожиться. Будь уверен: сейчас ты озабочен судьбой существа вполне беззаботного.

— Все равно! — сказал Юлиус. — Я напишу ему еще одно, последнее письмо. И уверен, что он не оставит меня умирать, не повидавшись с ним.

— Ну, если ты хочешь только этого, — усмехнулся Самуил, — тогда все в порядке. Надеюсь, у него хватит времени, чтобы перессориться со всеми подружками и вернуться сюда прежде, чем настанет час диктовать твое завещание.

— Час может пробить прежде, чем мы думаем. Ему самое время приготовиться к возвращению; что до меня, то я начинаю готовиться к своему уходу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я имею в виду, что мне пора, как ты выразился, продиктовать мое завещание.

— Хорошенькое дело! Повторяю, что речь об этом не идет! — вскричал Самуил.

— Какая разница, — возразил Юлиус, — продиктую я его неделей раньше или позже? Зачем откладывать то, что все равно необходимо сделать? Мне станет спокойнее, когда этот долг будет исполнен. По крайней мере, в глубине моей души не останется беспокойства, страха, как бы не покинуть сей мир, не успев отблагодарить тех, кому я столь многим обязан. После этого я почувствую себя лучше. Впрочем, я не собираюсь заниматься этим прямо сегодня. Но я уже обдумал все, что намерен предпринять. Излишне говорить, что о тебе я при этом не забыл.

Самуил сделал протестующий жест.

— О, мне известно, — промолвил Юлиус, — что ты презираешь деньги, поскольку метишь выше. Я лишь хочу обеспечить тебе полную независимость от кого бы то ни было. Материальные нужды суть прутья клетки, в которую общество запирает великие сердца и грандиозные замыслы. Ты ведь не откажешься от свободы и простора. Впрочем, я не приношу тебе ничего в дар, я лишь плачу долг. Не хочешь же ты остаться у моего гроба банкротом? А теперь перейдем к Лотарио.

Самуил слушал, крайне взбудораженный, но внешне бесстрастный.

— Лотарио — мой единственный родственник, — продолжал граф фон Эбербах, — да и то по линии жены. Я выделю ему его долю. Он получит замок Эбербахов и достаточное содержание, чтобы жить там, как подобает сеньору. Там он будет окружен воспоминаниями о своей тетке Христиане, любившей его, как она одна умела любить. Я предпочитаю, чтобы среди этих воспоминаний жил именно он, а не кто-то другой. Теперь остается Фредерика.

На минуту воцарилось молчание.

Юлиус колебался, не зная, как приступить к делу. Самуил наблюдал за ним глубоким, внимательным взглядом драматического поэта, следящего за всеми движениями и интонациями актера, избранного им, чтобы воплотить свой творческий замысел.

Самуил заговорил сам.

— Это самое щекотливое, — сказал он. — Ведь тебе, в общем-то, всего сорок лет. Мудрено допустить, чтобы мужчина, еще достаточно молодой и известный множеством приятных похождений различного рода, оставил в наследство молоденькой девушке значительную сумму без того, чтобы вместе с ней она не унаследовала…

— Бесчестье, не так ли? — вздохнул Юлиус. — Правда, я и сам все понимаю. Но что же делать?

— Об этом-то я тебя и спрашиваю, — отозвался Самуил, желая принудить его самого произнести решающее слово.

— Я было подумал, — продолжал Юлиус, — что можно избежать затруднений, выдав Фредерику замуж за кого-нибудь, кто имеет право разбогатеть. К примеру, Лотарио…

— Лотарио! — перебил Самуил с ноткой угрозы.

— Все было бы просто, если бы Лотарио и Фредерика полюбили друг друга. Я бы оставил все свое состояние Лотарио, а он, женившись на ней, естественным образом принес бы его ей. В какой-то момент я подумал, что Лотарио влюблен в нее, судя по тону, каким он говорил о ней, когда впервые ее увидел. Но с тех пор я успел убедиться, что ошибался. Если бы он любил ее, он бы не упорствовал в своем стремлении так надолго покинуть этот дом сейчас, когда она в нем живет. По крайней мере если она не отвергла его самым решительным и безнадежным образом. Так или иначе, если он ее не любит, если он там задерживается ради другой или если сама Фредерика не желает его знать — в любом подобном случае об этом браке речи быть не может. И однако иного средства, кроме супружества, я здесь не вижу.