Бог-скорпион
Шрифт:
– Если ты это сделаешь со мной, я не буду развлекать его, не стану ничего рассказывать ему – никогда!
При этих словах танцующие словно налетели на невидимое препятствие, а избранники, вошедшие в коридор, обернулись в великом удивлении. Верховный резко ударил Болтуна по лицу, так что тот от неожиданности замолчал и несколько мгновений стоял, шумно дыша и мотая головой.
– Приди в себя. Успокойся. Ну скажи нам, почему ты отказываешься от вечной жизни?
И тогда Болтун произнес ужасные, нечестивые слова, от которых содрогнулся мир. Он помолчал. Перестал раздувать ноздри. Дернулся всем телом так отчаянно, что державшие его солдаты едва устояли на ногах, изогнулся
– Потому что эта жизнь достаточно хороша!
Эти слова заставили замереть все звуки; слышалось только частое тяжелое дыхание Болтуна. Танцующие остановились, и вокруг Болтуна образовалось кольцо удивленных и исполненных презрения лиц. Внезапно, будто почувствовав, как это презрение подталкивает его к Богу, Болтун предпринял яростную попытку вырваться. Верховный вытянул руку. Болтун прекратил борьбу и затравленно смотрел на нее, словно эта рука держала нить его жизни. Спокойно, как врач, объясняющий болезнь, Верховный сказал:
– Еще не было человека, который отверг бы милость, оказываемую Высоким Домом. Но этот человек – нечист, он должен быть очищен. Бросьте его в яму.
Едва солдаты повернулись, чтобы исполнить приказ, силы оставили Болтуна. Он упал и остался бы лежать на песке, если бы солдаты не держали его за руки, безвольно висевшие как веревки. Толпа молча наблюдала, как солдаты удалялись, волоча Болтуна; голова его с открытым ртом безвольно моталась из стороны в сторону. Они протащили его по дамбе и скрылись из виду.
И тогда люди, словно небывалое происшествие объединило их еще больше, снова устремились ко входу в лабиринт. И те, кто ждал внутри, держа в руках инструменты и чаши со смертельным напитком, запели и двинулись дальше; зашагали и те, кто уже исчез в глубине коридора, кого больше не было видно, даже не было слышно, чье пение слабело по мере того, как они скрывались в темноте. Когда остались последние двое, песню едва было можно услышать снаружи. Но вот остался один, потом ни одного – только слабый отзвук песни витал над входом. Толпа ловила его, напрягая слух, подавшись вперед, вытянув шеи – не уверенная, то ли слабое пение она слышит, то ли воспоминание о нем. Наконец – и в том никто уже не сомневался – наступила полная тишина; и скорбь объяла тех, кто остался снаружи – один на один со своим личным Сейчас, которое предстояло преодолеть. Их скорбь усиливалась по мере того, как замирало пение, и была столь же несомненной, как наступившая тишина. Женщины завыли, принялись бить себя в грудь, рвать на себе волосы; мужчины издавали вопли, как попавшие в капкан звери. Только «чистые» не ведали скорби. Взяв пищу, и питье, и факелы, они вошли в коридор. Магическими словами они запечатали вход, сложили пищу и питье у щели, оповестив о том немигающие глаза, что пристально следили за ними из тьмы. Они покинули коридор и пошли обратно по дамбе, предводительствуемые Верховным. Толпа тоже разбрелась – кто по дамбе, кто по затопленным полям. Остались одни солдаты, которые принялись за работу – заваливать коридор камнями и песком.
Принца заставляли учиться сидеть на троне. Верховный забрал его от нянек и усадил в подходящее кресло. И так он сидел в мрачном пиршественном зале, колени и ступни вместе, грудь выпрямлена, подбородок поднят, глаза широко открыты и глядят прямо перед собой. На нем было подогнанное по росту парадное одеяние, довершавшееся искусно завязанным царским узлом; в прижатых к груди руках он держал жезл и плеть. Его замечательную прядь сбрили, и теперь его голова под тесным париком была гола, как булыжник. К парику была прикреплена кеглеобразная льняная корона, головной убор царей Верхнего Египта, к подбородку привязана бородка. Он сидел, стараясь не дышать и боясь мигнуть, когда от напряжения перед глазами начинала
плыть тьма и слеза появлялась на ресницах.Верховный ходил и ходил вокруг кресла. Тишина нарушалась лишь тихим шуршанием его юбочки.
– Хорошо, – приговаривал Верховный. – Очень хорошо.
И снова кружил и кружил вокруг. Из затуманенных глаз принца выкатилась слеза и побежала по щеке. Он не выдержал и яростно моргнул.
– Эй! – воскликнул Верховный. – У тебя так хорошо получалось, но ты все испортил. Держи глаза открытыми, чтобы люди видели твои слезы. Не моргай!
– Не могу не моргать! Ведь все моргают!
– Ты будешь не как «все», – раздраженно сказал Верховный. – Тебе предстоит стать Богом, Высоким Домом, восседать на троне, держа в одной руке символ власти, в другой – символ отеческой заботы.
– Они увидят, что я плачу!
– Они и должны увидеть, как ты плачешь. В этом глубочайший религиозный смысл. Можешь ты представить себе Бога, который смотрел бы и не плакал от того, что видит?
– Всякий заплачет, – угрюмо возразил принц, – если все время смотреть в одну точку и при этом ни моргнуть, ни потереть глаза.
– Всякий и моргнет, и потрет глаза, – отрезал Верховный. – В этом и разница.
Принц выпрямился и снова уставился немигающим взглядом в темноту. Он увидел, как осветился широкий прямоугольник входа в другом конце зала, и понял, что солнечный свет медленно пробирается к нему по коридору. Выдержка покинула его – он бессильно сомкнул веки и уронил голову на грудь. Руки упали на колени, и жезл звякнул о плеть. Верховный прекратил свое кружение.
– Опять!
– Я не могу. Не могу поддерживать небесный свод… ерзать на сестре… держать глаза всегда открытыми… заставлять воды реки подниматься…
Верховный ударил себя кулаком о ладонь. Мгновение казалось, что он взорвется; но он овладел собой, наклонив голову, сглатывая слюну и глубоко дыша.
– Пойми, дитя мое. Ты не представляешь, в какой мы опасности. Не представляешь, как мало у нас времени…
твоя сестра ничего не желает знать… никого не желает видеть… вода все прибывает…
Он склонился к принцу и заглянул ему в глаза.
– Ты должен! Все будет хорошо! Обещаю. Ну попробуй снова.
Принц опять принял позу сидящего бога. Некоторое время Верховный наблюдал за ним.
– Уже лучше! Так. Мне необходимо увидеть твою сестру – необходимо! Так что я покину тебя. Оставайся в этой позе, пока солнце не пройдет от одной стороны входа до другой.
Он выпрямился, поднял руку, потом поклонился, коснувшись пальцами колена, отступил на три шага, повернулся и поспешил прочь.
Когда шорох юбочки Верховного стих в отдалении, принц выдохнул, осел в кресле, ссутулив спину, и закрыл глаза. Поднял худенькую руку и провел по лицу. Передвинулся в кресле, чтобы узел не давил на торчащий крестец. Положил жезл и плеть на пол рядом с креслом. Бросив взгляд на вход, он сорвал с себя льняную корону таким резким движением, что заодно слетел тесный парик и порвалась узкая завязка бородки. Он швырнул то и другое на жезл с плетью. Потом хмуро сгорбился в кресле, упершись локтями в колени и положив подбородок на кулачки. На плитах пола вспыхнула крохотная точка – солнечный зайчик – и приковала к себе его внимание. Точка выросла в сверкающую монету.
Он резко выпрямился в кресле, потом вскочил и принялся кружить по огромному помещению. Время от времени он оглядывался на фигуры с птичьими головами, которые не мигая и не плача смотрели со стен. Наконец он остановился посредине зала, спиной к солнцу. Медленно поднял голову и вгляделся в смутные очертания громадных стропил и балок. Потом подался назад, словно они грозили обрушиться ему на голову.
Он осторожно подошел к дверям и выглянул в коридор. В одном конце дремал, привалясь спиной к стене, страж.