Богач, бедняк. Нищий, вор.

— Я только отдал ему его же собственные деньги, — ответил Рудольф. — Надеюсь, ты понял, что Гретхен пыталась объяснить тебе, как и почему твой отец был таким в молодости. Таким его сделала семья.

— Понял, — ответил Уэсли.

— Все это верно, — продолжал Рудольф, — и в то же время не совсем. Я хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Я не виноват в том, что оказался старшим сыном в семье, что мой отец был невежественным, неуправляемым человеком, да еще со страшным прошлым, в котором он тоже не был виноват. Не моя вина, что наша мать была истеричкой, помешанной на своем «благородном» происхождении. Не я виноват и в том, что Гретхен оказалась сентиментальной и эгоистичной дурочкой… Прости меня, — обратился он к Гретхен. — Все это я говорю не ради нас с тобой, а ради Уэсли.

— Я понимаю, — ответила Гретхен, склонившись над тарелкой так, что лица ее почти не было видно.

— В конце концов, — продолжал Рудольф, — мы все трое унаследовали одинаковые гены и воспитывались одинаково. Только что Гретхен призналась, что боялась твоего отца. А в действительности ее пугал не он, а то, что она видела в нем, ибо то же самое она видела и в себе. И старалась от этого уйти. А я видел в нем нашего отца, человека жестокого, прикованного к ненавистному занятию, патологически боявшегося умереть в нищете — настолько, что он предпочел покончить жизнь самоубийством, лишь бы не оказаться лицом к лицу с такой возможностью. Я тоже старался уйти. Только навстречу деньгам, респектабельности.

Уэсли понимающе кивнул.

— Может, и хорошо, что сын Крейлера сейчас во Вьетнаме. Не то нам с ним каждый вечер пришлось бы ужинать вместе, и тогда…

— И до твоего отца были младшие сыновья в семьях еще хуже нашей, — продолжал Рудольф. — Однако они не старались погубить все, к чему прикасались. Не хотелось бы говорить этого, Уэсли, но до похорон нашей матери я твердо верил, что твой отец по природе своей разрушитель. И его главная радость в жизни — уничтожать, разрушать, губить все, в том числе и самого себя.

— В конце концов так оно и вышло, — горько заметил Уэсли.

— Его поступок той ночью в Канне, — сказал Рудольф, — достоин восхищения. С его точки зрения. И, честно говоря, с моей тоже. Не забывай этого.

— Я постараюсь не забыть, — ответил Уэсли. — Постараюсь. Только, по-моему, все, что он тогда сделал, было зря. Никому не нужно.

— Ну, кажется, — вздохнул Рудольф, — мы рассказала тебе все, что могли, и старались не кривить душой. Забавные случаи отложим до другого раза. Ты, наверное, устал. Я пришлю тебе список людей, с которыми стоит поговорить, они могут оказать тебе большую помощь, чем мы. А теперь доедай, и я отвезу тебя в общежитие.

— Не нужно, — довольно резко отказался Уэсли. — Я пройду через парк.

— Теперь вечером в Нью-Йорке никто через парк в одиночку не ходит, — возразила Гретхен.

— А я хожу. — Уэсли холодно посмотрел на нее.

О боже, подумал Рудольф, глядя, как мальчишка управляется с последним куском бифштекса, до чего же он похож на своего отца! И внешне и говорит так же. Помоги ему, господи!

4

Рудольф, Инид и няня стояли на залитом утренним солнцем тротуаре и ждали Джонни Хита и его жену; Хиты тоже ехали в Монток и должны были захватить Рудольфа и Инид на своем «линкольне-континентале». У ног няни стоял чемодан. Она на целую неделю уезжала к себе в Нью-Джерси. И почему это, от нечего делать подумал Рудольф, ни одна няня не живет в том же штате, где работает?

Накануне вечером, распрощавшись с Уэсли, Рудольф проводил Гретхен до дома. Он предложил ей поехать с ним и с Хитами. Она сделала большие глаза, и он вспомнил, что у нее когда-то был роман с Хитом.

— А без свидетелей ты со своей бывшей женой уже встретиться не можешь? — спросила она.

Он не задумывался над этим прежде, но теперь, после ее слов, понял, что в них есть правда. Джин один раз приезжала к нему в сопровождении дородной массажистки, которую сделала своей компаньонкой еще в Рино. Встреча получилась неудачной, хотя Джин была совершенно трезвой, уравновешенной и тихой, даже когда играла с Инид. Она сказала, что купила себе домик в Монтоке и живет там скромно и незаметно. В Мексике она не задержалась. Климат там благоприятствует пьянству, это не для нее. Она теперь совсем не пьет и даже снова занялась фотографией. Правда, в журналы пока не обращалась. Снимает для себя. И руки у нее больше не дрожат. Если забыть о постоянном присутствии массажистки, Джин снова стала той женщиной, на которой он женился и которую так долго любил, — живой и юной, с блестящими волосами, нежным цветом лица, и Рудольф уже не знал, правильно ли поступил, согласившись на развод. Он жалел Джин, но ему было жаль и себя. Поэтому, когда несколько дней назад она попросила отпустить к ней Инид на неделю, он не стал отказывать.

Он боялся не за Инид, а за себя, боялся остаться наедине с Джин в уютном, по ее словам, домике, наполненном неуютным грохотом океана. Она сказала, что он может занять комнату для гостей, но он заказал себе номер в ближайшем мотеле. А подумав, решил пригласить и Хитов. Он боялся, что вечер, проведенный перед горящим камином в тишине, нарушаемой лишь рокотом волн, вызовет у него желание вернуться к семейному очагу. Нет, прошлое ворошить незачем. Отсюда и появление Хитов. Отсюда и вопрос Гретхен.

— Нет, свидетели мне не нужны, — ответил он. — Нам с Джонни есть о чем поговорить, а идти к нему в контору мне не хочется.

— Понятно, — не очень веря, отозвалась Гретхен и переменила тему разговора. — Как тебе Уэсли?

— Думающий парень, — сказал Рудольф. — Склонен к самоанализу, пожалуй, даже слишком… А что с ним будет дальше, целиком зависит от того, сумеет ли он выдержать мать и ее мужа до своего восемнадцатилетия.

— А ты заметил, какой он красивый? — спросила Гретхен.

— Как-то не обратил внимания.

— Такие лица любят снимать в кино, — заметила Гретхен. — Высокие скулы, приятная улыбка, ласковый взгляд и в то же время вызывает впечатление человека большой моральной силы.

— Ты, по-видимому, более наблюдательна, чем я, — только и сказал Рудольф.

— Или более ранима, — улыбнулась она.

— Когда ты позвонила, мне показалось, что ты хочешь со мной о чем-то поговорить, — вспомнил он. — Что-нибудь случилось?

— Не больше, чем всегда. — Она снова улыбнулась. — Поговорим, когда ты вернешься.

Возле дома он поцеловал ее и подождал, пока она не вошла в охраняемый швейцаром ярко освещенный вестибюль — элегантная, эффектная, способная постоять за себя. Но не всегда, подумал он. Не всегда.

Подъехал «линкольн-континентал»; Джонни Хит сидел за рулем, его жена Илейн — рядом. Няня поцеловала Инид на прощанье.

Илейн Хит вышла из машины, помогла усадить Инид на заднем сиденье и сама села рядом. Илейн была высокая, с красиво уложенными волосами, твердым и умным взглядом, как и подобает супруге владельца одной из наиболее преуспевающих контор на Уолл-стрит. Детей у Хитов не было.

Рудольф сел возле Джонни. Инид помахала рукой няне, оставшейся на тротуаре с чемоданом в руках, и они тронулись.

— Ну, вперед, к мысу Монток! — воскликнул Джонни. — Будем ловить омаров и устраивать оргии на берегу.

Лицо у него было круглое, с расплывшимися чертами, глаза — обманчиво кроткие, руки, лежавшие на руле, — белые, пухлые, а под спортивным пиджаком в крупную клетку уже намечался животик. Машину он вел умело и энергично. Другие водители вынуждены были уступать ему дорогу, подобно тому как другие адвокаты пасовали перед его напористостью на заседаниях совета директоров или в зале суда. Рудольф теперь редко виделся с Джонни. После женитьбы Хита они почему-то разошлись, и всякий раз, когда им доводилось встречаться — а между встречами проходило несколько месяцев, — Рудольф без всякого сожаления неизменно констатировал: вот и я выглядел бы, наверное, так же.