Богач, бедняк. Нищий, вор.

— А что произошло?

— Он собирается постоянно работать у Колдервуда. С завтрашнего дня.

— Ничто не постоянно, — сказал Рудольф.

— Хочет на всю жизнь застрять за прилавком в захолустном городишке, — не слушая его, продолжала Джули. — Стоило ли ради этого кончать колледж?

— Я объяснял тебе, что нигде не собираюсь застревать на всю жизнь, — возразил Рудольф.

— Нет, ты уж расскажи сестре все, — не унималась Джули.

— А что еще? — спросила Гретхен. Признаться, ее тоже разочаровал выбор Рудольфа. В то же время она в душе вздохнула с облегчением: работая у Колдервуда, он будет продолжать заботиться о матери.

— Мне хотели сделать подарок. Лето в Европе, — ровным голосом сказал Рудольф.

— Кто это тебе предложил? — спросила Гретхен, хотя знала ответ.

— Тедди Бойлан. Я уверена, родители разрешили бы мне с ним поехать, — сказала Джули. — Это было бы самое замечательное лето в нашей жизни.

— У меня нет времени на самое замечательное лето в нашей жизни, — отчеканивая каждое слово, заявил Рудольф.

— Руди, по-моему, ты заслужил отдых после такой напряженной работы, — сказала Гретхен.

— Европа никуда не денется. Я поеду туда, когда почувствую, что созрел для этого.

— Гретхен, — подошел к ней молодой человек, — мы хотели поставить пластинку, но похоже, проигрывателю капут.

— Мы потом еще поговорим, — сказала Гретхен Рудольфу и Джули. — Что-нибудь придумаем. — И вместе с молодым человеком направилась к проигрывателю.

Когда спустя некоторое время она взглянула в их сторону, то обнаружила, что они уже ушли. Больше в этом доме целый год не будет никаких вечеров, решила Гретхен и прошла на кухню, где Мэри-Джейн налила ей виски.

Они шли к Пятой авеню. Джули шагала на расстоянии от Рудольфа. Ее полные губы были обиженно сжаты.

— У тебя там есть женщина, — сказала она наконец. — Поэтому ты и хочешь остаться в этой дыре.

Рудольф рассмеялся.

— Можешь смеяться, все равно меня не обманешь, — с горечью продолжала Джули. — Тебе вскружила голову какая-нибудь продавщица из галантерейного отдела, или кассирша, или еще кто-то. Ты спишь с ней, я знаю.

Он снова рассмеялся над ее беспочвенными обвинениями.

— А если нет, значит, ты какой-то неполноценный. Мы встречаемся уже пять лет, ты говоришь, что любишь меня, но мы только целуемся.

— Ты ничем не намекала, что ждешь большего.

— Что ж. Вот и намекнула. Жду. Сейчас. Сегодня. Я остановилась в «Сент-Морице», номер девятьсот двадцать три.

— Нет, — сказал Рудольф.

— Или ты мне врешь, или ты неполноценный.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Можем пожениться хоть на следующей неделе.

— И где же мы проведем наш медовый месяц? В отделе дачной мебели универмага Колдервуда? Я предлагаю тебе свое белое непорочное тело, — насмешливо продолжала она. — И не требую взамен никаких обязательств. Кому нужна свадьба? Я свободная, эмансипированная, чувственная американка! Ты хочешь похоронить меня вместе с собой в унылом провинциальном городишке. А я-то всегда считала, что ты умный, что у тебя впереди блестящее будущее. Хорошо, я выйду за тебя замуж. На следующей неделе. Но при условии, что летом мы поедем в Европу, а осенью ты начнешь изучать право. Впрочем, последнее не обязательно. Мне не важно, чем ты будешь заниматься, но мы должны жить в Нью-Йорке. Я тоже буду работать. Я хочу работать. А что мне делать в Уитби? Весь день думать, какой надеть фартук к твоему приходу домой?

— Я обещаю, что через пять лет мы будем жить в Нью-Йорке или в любом другом месте, где ты пожелаешь.

— Ты обещаешь! Обещать легко. Но я не собираюсь вычеркнуть из своей жизни целых пять лет. Я тебя просто не понимаю. Ну скажи на милость, что это тебе даст?

— Я начинаю работать на два года раньше всех, с кем я учился. И я знаю, что я делаю. Колдервуд мне доверяет. А Колдервуд скоро будет ворочать крупными делами. Магазин лишь первый шаг, можно сказать: трамплин. Колдервуд этого не знает, но я знаю. И когда я перееду в Нью-Йорк, то буду не просто никому не известным молодым человеком, только что окончившим колледж и обивающим пороги в поисках работы. Я не буду стоять в прихожих и держать шляпу в руках, дожидаясь, пока меня примут. Когда я приеду в Нью-Йорк через пять лет, меня будут радушно встречать уже у дверей. Я слишком долго был бедным, Джули, и сделаю все, чтобы никогда не быть бедным снова.

— Ты — дитя Бойлана. Он погубил тебя. Деньги!.. Неужели они так много для тебя значат? Только деньги… Даже если так… если бы ты решил стать юристом…

— Я не могу больше ждать, — сказал он. — Я ждал слишком долго. И с меня хватит учебы. Нужен мне будет юрист, я найму его. Если хочешь быть со мной — прекрасно. Если нет… — Но он не мог заставить себя продолжать и виновато повторил: — Если нет… Джули, я не знаю… Я думал, что все знаю, все понимаю. Но я не понимаю тебя.

— Я обманывала родителей, чтобы только быть с тобой. — Она уже плакала.

— Но ты не тот Рудольф, которого я любила. Ты марионетка в руках Бойлана. Я не хочу больше с тобой говорить.

Безудержно рыдая, она махнула проходившему мимо такси, вскочила в него и хлопнула дверцей.

Застыв на месте, он глядел вслед удалявшейся машине. Затем повернулся и медленно побрел обратно к дому сестры. У него там осталась сумка. Гретхен постелет ему на диване в гостиной.

3

1950 год.

Томас набрал нужную комбинацию цифр в замке и открыл свой шкафчик. Вот уже несколько месяцев на всех шкафчиках в раздевалке висели замки. Это было сделано по настоянию Брюстера Рида после того, как у него пропала из кармана знаменитая стодолларовая ассигнация.

Томас в ту злополучную субботу находился в Порт-Филипе. В понедельник, когда Томас вернулся в клуб, Доминик с удовольствием сообщил ему эту новость. «По крайней мере теперь эти гады знают, что ты ни при чем, и не будут обвинять меня, что я нанял на работу вора», — сказал Доминик. Более того, он даже добился, чтобы клуб повысил Томасу зарплату на десять долларов в неделю.

Когда Томас вошел в зал, Доминик и Грининг надевали перчатки. Доминик был простужен, а кроме того, накануне вечером слишком много выпил. Глаза у него были красные, двигался он медленно. Тренировочный костюм висел на нем мешком. Доминик выглядел старым, сквозь растрепанные волосы поблескивала лысина. Грининг, слишком высокий для своей весовой категории, нетерпеливо расхаживал по залу. В ярком свете ламп глаза его казались выцветшими, а коротко подстриженные белокурые волосы — почти платиновыми. Розовощекий, с прямым носом, решительным подбородком и тяжелой челюстью, он, бесспорно, был красив и, если бы не вышел из богатой семьи, пренебрежительно относившейся к профессии актера, наверняка мог бы стать звездой в ковбойских фильмах. С того дня, как Грининг обвинил Томаса в краже десяти долларов, он ни разу не заговаривал с ним и сейчас, когда тот вошел в зал, даже не взглянул в его сторону.

— Помоги мне, малыш, — попросил Доминик. Томас зашнуровал ему перчатки.

Доминик взглянул на большие часы над дверью зала, чтобы засечь время и ни в коем случае не боксировать более двух минут без отдыха, потом поднял руки к груди и шагнул к Гринингу.

— Если вы готовы, можем начинать, сэр.

И Грининг немедленно двинулся на него. Он боксировал в традиционной, академической манере. Длинные руки позволяли ему посылать неожиданные удары в голову Доминику. Простуда и похмелье быстро дали себя знать — Доминик начал задыхаться. Пытаясь выйти из круга ударов, он уперся головой Гринингу в подбородок и без особого энтузиазма наносил ему вялые удары в живот. Внезапно Грининг шагнул назад и правой рукой нанес молниеносный апперкот, который пришелся Доминику прямо в зубы.

«Дрянь», — подумал Томас, но вслух не сказал ничего, и выражение его лица не изменилось.

Доминик сел на мат и непроизвольно поднес огромную перчатку к окровавленным губам. Грининг даже не двинулся с места, чтобы помочь ему встать. Он отступил на шаг и равнодушно смотрел на Доминика, ожидая, когда тот поднимется. Доминик протянул руку в перчатке к Томасу.

— Сними их с меня, малыш, — хрипло сказал он. — Мне на сегодня хватит.

В полной тишине Томас нагнулся, расшнуровал перчатки и снял их с Доминика. Он знал, что старый боксер не захочет, чтобы ему помогли встать, и поэтому не предложил руку для опоры. Доминик медленно поднялся на ноги и вытер окровавленный рот рукавом.