Богатые — такие разные.Том 2

Оставшись один, я в отчаянии попытался проанализировать свое поведение. Я понимал, что во всем был виноват Стив. При каждой нашей схватке у меня было такое ощущение, словно он бил меня кулаком в пах, и оно было настолько реально, что мне потом приходилось убеждаться в том, что я цел и невредим. Мысль о Стиве делала меня больным. Борясь с сотрясавшей меня дрожью, я принял душ, натянул брюки и сел на край кровати с сигаретой в руке.

Я подумывал о том, не стоит ли мне бежать в лондонское отделение. Но я был слишком молод, и у меня не было европейского опыта. Я мог быть тщеславным, но не был безрассудно храбрым и никогда не думал о продвижении по работе, пока не убеждался в том, что могу справиться с новым делом. Кроме того, у меня не было желания ехать в Европу. Я провел уже три с половиной года, работая в Нью-Йорке, начал привыкать к нему, и мысль о том, что пришлось бы начинать с начала, и притом не только в другом городе, но и совсем в другой стране, приводила меня в ужас. И вообще, у меня не было духовной тяги к Европе. А те эмоциональные связи, которые существовали у огромного количества моих соотечественников с континентом их прадедов, были такими сильными, каких я никогда не испытывал. Я мало кого знал там. Я был чистым американцем, родившимся в сердце Америки, воспитанным исключительно в американских традициях и верным только своему американскому наследию. Естественно, я восхищался некоторыми сторонами европейской культуры и, разумеется, интересовался европейской историей, поскольку она была связана с историей Соединенных Штатов. Я не был невеждой из захолустного городишки. Однако для меня оставалось тайной, почему люди так восхищались европейской цивилизацией, хотя Европа оказалась неспособной за тысячелетие прийти к демократической федерации, а Америке понадобилось для этого всего два столетия. На мой взгляд, постоянный европейский разброд не шел ни в какое сравнение с американской гармонией после Гражданской войны. Разумеется, я находил чудовищным, что, когда европейские страны дошли до полного изнеможения в кровопролитнейшей из войн всех времен, у них хватило бесцеремонности обратиться за помощью к нам. Я понимал, что, с экономической точки зрения, у Америки не было иного выбора, как навести порядок в их развороченном доме. Но меня угнетала мысль об американских солдатах, зарытых в иностранные могилы в результате европейской безнравственности.

Едва я решил, что предпочел бы остаться в Нью-Йорке со Стивом, нежели отправиться в европейское изгнание, как вернулась Вивьен.

— Ненаглядный мой! Тебе лучше? Мне, наконец, удалось спровадить всех этих ужасных людей, — сказала она, укладываясь в постель рядом со мной, — но теперь я полностью твоя.

Спустя час я, потягивая сигарету, все еще пытался представить себе, как мы со Стивом смогли бы придать дружеский характер нашим отношениям, не потеряв при этом лицо. Поскольку теперь я не мог от него отделаться, продолжать схватку с ним не имело никакого смысла, а значит, пока я не стану достаточно сильным, чтобы добиться поста старшего партнера, нам следовало быть союзниками и жить в мире. У меня не хватало воображения на то, чтобы представить себе, как я мог бы добиться этого невероятного чуда, но…

Неожиданно для самого себя я сел на кровати.

— Корнелиус!?

— Все в порядке. Я просто сообразил, что забыл сделать одно дело.

Почувствовав себя больным, я снова откинулся на подушки. Нет, я не смогу пойти на это. Человек должен определить для себя какую-то границу. Моя собственная сестра…

— Дорогой мой, ты так много работаешь… Молодой человек не должен постоянно находиться в таком напряжении…

Но, в конце концов, Эмили любила его, и у меня не было никакого права вставать на ее пути. Я, конечно, мог бы лишить ее всяких шансов, подняв такой шум, что мать категорически воспротивилась бы се намерениям и ей пришлось бы расстаться с мечтой о Стиве. Но, может быть, это было бы вовсе не в се интересах.

Стив хотел, чтобы рядом с ним была женщина, подобная Эмили. Он, пожалуй, и женился бы на ней, поскольку на меньшее Эмили вряд ли согласилась бы. И вполне мог бы, в конце концов, очень ее полюбить. Разумеется, о его супружеской верности не могло быть и речи, но если бы он заботился об Эмили и сделал ее счастливой, этот брак был бы наилучшим выходом для всех.

— Дорогой мой, ты не спишь?

Я снова сел и включил свет.

— Я лучше пойду, — объявил я Вивьен. — Мне необходимо перед сном поговорить кое о чем с Сэмом.

— Минуточку! — она повалила меня на подушки. — Не нужно так торопиться! Да понимаешь ли ты, как отвратительно себя ведешь? Врываешься в мой дом, вытаскиваешь из столовой, почти насилуешь меня, даже не дав дойти до спальни, глубокомысленно размышляешь о чем-то целых два часа, насилуешь меня снова — да, ты страшный эгоист, Корнелиус. Потом снова задумываешься и, наконец, даже не извинившись, заявляешь: «Я ухожу!» — и направляешься к двери! Прости, дорогой мой, но мне этого недостаточно, совершенно недостаточно.

— Мне очень жаль… Действительно жаль… Я не подумал…

— Да, тебе следовало подумать! Тебе же не пятнадцать лет. Будь ты ребенком, другое дело, но… — Я прервал ее поцелуем, но едва перевел дыхание, как она заговорила снова: —…Но теперь ты должен показать, что способен вести себя как зрелый мужчина. И я рекомендую тебе не говорить женщине, что ты ее любишь, если сам так не думаешь. Опасно так легкомысленно рисковать, это может только разозлить женщину!

— Но я действительно люблю тебя! — удрученно возразил я.

Я был так благодарен ей за то, что она сразу же откликнулась на мой крик о помощи, что мне искренне хотелось казаться благородным.

Она еще три секунды сохраняла сердитое выражение лица, а потом смягчилась и поцеловала меня.

— Я не верю ни одному твоему слову! — с улыбкой сказала она. — Но хотела бы поверить.

Она провела указательным пальцем по моим ребрам, потом по животу и дальше по бедрам. Это было восхитительно. Когда мое тело ожило, я потянул ее на себя и стал осыпать поцелуями.

— Бог мой! — сказала она позже, — не могу понять, почему каждая тридцатишестилетняя женщина не заводит себе юного любовника!

— Особенно богатого, — вставил я, пристально глядя на Вивьен.

Свет все еще оставался включенным.

— О небо! Корнелиус, неужели ты действительно думаешь, что я гонюсь за твоими деньгами? Будем честными, дорогой, то, что мне в тебе нравится, не имеет никакого отношения ни к долларам, ни к центам!

— Но ты никогда даже не взглянула бы на меня, — заметил я, — если бы я не был наследником Пола, не правда ли?

— Дорогой, неужели ты действительно так не уверен в себе?

— Разумеется, нет. Я просто хочу знать, что ты в действительности думаешь обо мне, не более того. Я тебе нравлюсь, да?

— Очень! О, Корнелиус, не будь таким глупым!

— А ты… ты…

Я обеими руками вцепился в край простыни.

— Люблю ли я тебя? Не знаю, — просто ответила она, и на какую-то секунду мне удалось увидеть под маской се искушенности искреннее замешательство.

Эта неожиданная откровенность мне очень понравилась. Я чувствовал, что то был жест доверия, на которое мне сразу захотелось ответить тем же.

— Я действительно люблю тебя, — застенчиво повторил я и впервые осознал это сам.

Она была растрогана. Я видел, как смягчился ее взгляд, а когда ее рука скользнула в мою, я внезапно понял, что этот незначительный жест был первым знаком истинной общности между нами.

Чувствуя себя абсурдно счастливым, я провел остаток ночи с нею, а когда на следующее утро проснулся, то моя рука по-прежнему оставалась зажатой между ее ладонями.

Вивьен никогда не вставала раньше десяти часов. Оставив ее завтракать в постели, я спустился вниз и был уже готов незаметно выскользнуть через парадную дверь, когда ключ в замке повернулся, и в дом осторожно вошел Грэг да Коста.

Мы не встречались со времени Краха, и хотя мне было известно, что он по-прежнему жил в доме Вивьен, оба они, казалось, существовали настолько независимо друг от друга, что мне удавалось совершенно с ним не встречаться. Эта неожиданная встреча застала нас обоих врасплох.

— Надо же, Корнелиус! — устало сказал Грэг. — Целую вечность вас не видел. Скверные времена, а?

— Да, просто ужасные. Как вы себя чувствуете?

— О, прекрасно, прекрасно. Скажите… у вас нет тяжелого чувства, Корнелиус?