Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

На следующее утро отдохнувший с дальней дороги Богдан Хмельницкий уже был во дворце великого коронного канцлера Речи Посполитой Ежи Оссолинского, одетый в соответствии с рангом высокого приема. Белоснежная тонкой работы рубаха была аккуратно заправлена в широкие красные шаровары, втиснутые в мягкие сафьяновые сапоги с серебряными каблуками. Правое плечо жупана белого итальянского сукна, отороченного золотым галуном и очень эффективными аграфами и двумя рядами щедро позолоченных пуговиц, украшала офицерская кисть сотника реестрового казацкого войска. Одетый поверх жупана пышный кунтуш из темно-зеленого венецианского бархата, с дорогим шитьем и откидными рукавами-вылетами, перепоясывал широкий роскошный шелковый пояс, за который были засунуты два дорогих зачеканенных пистоля, а слева висела драгоценная сабля, королевский подарок. На голове по моде, набекрень, красовалась черная баранья шапка с красной выпушкой, украшенной золотой кистью.

Канцлер не стал держать Хмельницкого в правительственной приемной более положенных по этикету десяти минут. Он встречался с генеральным писарем-сотником несколько раз и относился к нему очень уважительно, ценя тонкий эдукованный ум казацкого руководителя. Оба собеседника хорошо видели выстроенные перед Rex Poloniae, Королем Польским, четыре высоких благородных забора. Первый был давно и надежно сложен сенаторами из верхней палаты сейма, без согласования с которыми своих действий король не мог ступить ни одного политического и даже экономического шага. Из-за второго, тоже старого, но по-прежнему надежного забора, выглядывали довольные великие, коронные, польные сановники-нобили, польские и литовские гетманы, канцлеры, подканцлеры, судьи, обозные, хорунжии, подкомории, дворянско-сеймовые маршалки, каштеляны и старосты, официально не уполномоченные на государственные решения и поступки без согласия и приказа короля, но почему-то имевшие такие же официальные права отказать монарху в повиновении. За третьим, замковым забором, удобно расположился всесильный вольный сейм Речи Посполитой с большим, но не очень понятным желанием отменявший или не исполнявший королевские указы, распоряжения и привилеи. Быстрыми темпами строился новый, четвертый, самый продажный забор, вокруг которого в нетерпении рядами стояли уродзонные шляхтичи по готовящемуся праву «liberuv veto – запрещаю» уже мечтавшие за деньги или за пьяный гонор без ума выкрикивать на любом сейме бессмысленное «не позвалям!», без особого труда уничтожавшее всю государственную деятельность королевской республики.

Владислав IV очень хотел проломиться хотя бы через два забора и прекрасно понимал, что не может этого сделать без помощи Войска Запорожского. Канцлер Оссолинский тонко посоветовал монарху отвоевать с казацкой помощью турецкое Причерноморье и сразу же сделать эти земли королевским доменом. Разбогатевший король становился по монаршему совместительству всемогущим магнатом Речи Посполитой, имея в качестве доменных надворных полков все Войско Запорожское. Десятки тысяч казацких сабель могли заняться и сносом шляхетских заборов, делая Владислава богатым и могущественным самодержавным властелином, а не разодетой куклой на троне.

Замысел великого коронного канцлера был очень хорош и, казалось, вот-вот история Речи Посполитой может пойти совсем по-другому. Хмельницкий и Оссолинский использовали французский заказ для проведения личной приватной беседы о турецкой войне за порогами. За канцлером внимательно смотрели особые сенатские люди от разных магнатских группировок, фиксируя все его встречи и контакты, само собой, называя это демократией.

– Сначала обсудим причерноморский королевский домен в Диких Полях, а затем и казацкий поход в Париж, – вежливо улыбнулся Оссолинский и сам налил в тяжелые золотые кубки старинной работы древнего изумительного литовского меда. Переговорщики молча пригубили драгоценный нектар и судьбоносная беседа тихо-тихо зазвучала в канцлерском кабинете.

Царственная роскошь бесконечных залов правительственной резиденции просто била в глаза. Стрельчатые окна и очень высокие двери были эффектно задрапированы дорогим штофом, а пол огромного зала-кабинета, где проходила беседа, полностью закрывал искусной работы персидский ковер, незаметно поглощая окружающие его звуки. Инкрустированная позолоченная мебель, обитая голубым переливающимся шелком, с избытком наполняла этот ларец-кабинет. Низкие, покрытые парчой пуховые диваны-канапе, на которых удобно расположились сотник и канцлер, украшенные подушками с драгоценной вышивкой, освещались, как и весь зал, множеством свечей в красивых серебряных канделябрах, стоявших на длинном продолговатом столе удивительной итальянской работы. Парадные комнаты были отделаны не только традиционными дубом и ясенем, но и драгоценными породами дерева, привезенного с далекого американского материка. На полированных стенах, украшенных роскошными охотничьими сценами, тут и там торчали удивленные смертью оленьи и кабаньи головы, а под самым высоким потолком разлетелись цветные гирлянды деревянных фруктов, перевитых виноградными лозами.

Разговор велся на любимой обоими собеседниками латыни. Война с Турецкой империей за Причерноморье была делом, конечно, не одного года, но и совсем не целого десятилетия. Лишенная взятых казаками опорных баз-портов Оттоманская Порта не сможет через все Черное море перебросить колоссальный и обеспеченный на много месяцев войны оружием порохом, ядрами, пулями и продовольствием десант, который без поддержки на месте удержится на черноморском побережье и ему не сможет помочь даже не очень богатое крымское ханство. Возрожденное королевскими деньгами и указами отмобилизованное, снабженное всем снаряжением Войско Запорожское в несколько десятков тысяч сабель и мушкетов, может получить у ставшего с его поддержкой всемогущим короля любые привилегии и даже шляхетские права для казаков из-за чего сейм, на радость внешнему врагу, вряд ли станет развязывать кровавую гражданскую войну в совсем не монолитном государстве. Канцлер и сотник, прекрасно понимавшие, что дело пахнет полугосударственным переворотом и возможным смертным приговором всем к нему причастным, молчаливо заключили устраивавший обе стороны политический и военный союз, само собой, незаконный по юридическим статутам Польской Короны, что давало его участникам возможность широкого лавирования и многоразличного трактования договоренностей. От подобного договора совершенно очевидно выигрывали и король, и казаки и Хмельницкий пообещал обговорить его на тайной старшинской раде, понимая, что ставшие сотниками бывшие полковники, есаулы, судьи, хорунжие, обозные, бунчужные будут в восторге от открывающихся казацких перспектив.

Высокие договаривающиеся стороны без слов понимали, что сенат и его сейм никогда и ни за что не позволит громко свершиться задуманному, а значит, должен будет обойден с помощью хитростей и интриг, что было совсем не просто осуществить при таком большом количестве участников, прекрасно понимавших, что происходит за порогами на самом деле. Оссолинский, первым не выдержав колоссального напряжения вычурно-судьбоносного разговора, в голос высказал успокаивающе кивающему Хмельницкому слова почти государственной измены, если на них, конечно, посмотреть с выгодной для сената передернутой стороны:

– Когда сейм нас не поддержит в атаке Оттоманской Порты, а он не поддержит, то казакам следует самим начать военные действия против турок и тогда волей-неволей в войну втянется Польша.

Ежегодные турецкие и татарские нашествия кроваво вязли в украинской земле и почти не доходили до Польской Короны, молчаливо наблюдавшей, как уводят в полон схизматское население. Собеседники понимали, что Турция и Крым будут наседать на Украину в составе Речи Посполитой до своей или ее смерти, и что лучшая защита – нападение. Посполитое рушение на эту войну объявлено, естественно, не будет, а значит, на Низ в полках и хоругвях пойдут только наемные добровольцы-жолнеры. Поставить мощный заслон убийственным набегам с Черного моря не под Киевом, а у устья Днепра – это было великое благо для жителей пограничной полосы, и Хмельницкий прекрасно понимал, что казаки стоят на пороге чего-то очень важного для своей любимой родины.

Чигиринскому сотнику пришлось надолго задержаться в Варшаве. Вскоре прошла протокольно-дружелюбная аудиенция у короля, на которой Владислав IV молчаливо подтвердил замысел великого коронного канцлера Речи Посполитой по изменению его монархического статуса и заодно государственного строя Польши. Само собой, король милостиво разрешил казацким добровольцам набраться опыта не только в молниеносной степной, но и в регулярной европейской войне, еще не знавшей, что она Тридцатилетняя, благо на это согласия сейма не требовалось. Мазарини и Париж были удовлетворены и все так славно складывалось для Rexa, втягивавшего вверенную ему страну в кровопролитную войну с совсем не обессиленной, а даже наоборот, не знающей жалости Турецкой империей. Владислав IV, жизни которого оставалось всего четыре года, надеялся существовать вечно или, по крайней мере, до получения своего полноценного всемогущества.

С де Брежи Хмельницкий аккуратно встретился на одном из торжественных обедов во дворце коронного канцлера, и воин и дипломат понравились друг другу. На бесконечных парадных пирах француз вежливо привыкал к традиционной шляхетской безумной расточительности, но казак герба Абданк переносил ее только усилием воли.

* * *

В пиршественном зале на бесконечно длинных и широких столах одна на одной лежали пять великолепных скатертей для пяти перемен блюд торжественного обеда. В золотых, серебряных и хрустальных кубках, украшенных барельефами дивной работы чуть ли не самого Бенвенутто Челлини, переливались и сверкали бесконечные фруктовые наливки и прекрасные итальянские и венгерские вина. В удивительно красивых золотых кувшинах с тонкими длинными шейками искрился бесценный оранжево-золотой мед, а рядом, уже в серебряных кувшинах все еще пенилось черное пиво и чуть колыхалась настоянная на девяти травах и десятке пряностей водка.

На высоких гербовых стульях, за которыми молчаливо-вышколено стояла привыкшая ко всему прислуга, разноцветно сидело пировавшее пышное панство, в чудесного шитья кунтушах и жупанах венецианского бархата, московской парчи и турецкого шелка, с браслетами из драгоценных камней на запястьях и с неснятыми для гонору парадными саблями на широких по обычаю поясах. Высокие бокалы, келехи и объемные чеканные чары шановных гостей не пустели, исправно наполняемые снова и снова невидимой рукой слуг и в огромном парадном зале слышались шляхетные речи: «Если пышное панство позволит предложить добрый келех старого меда – за радость почтем. За здоровье вельможного пана. Благодарю за честь и падаю к ногам, ясновельможный княже».