Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады

– Ну и место выбрали панята для лагеря, только с ведьмами танцевать!

Богдан слез с высокого дуба, с которого внимательно осматривал слишком растянутый польский лагерь. Уже почти сутки гетман с характерниками Максима Гевлича изучал расположение коронной армии, и план сражения почти сложился у него в голове. Бой был не только его стихией, но и ремеслом, которым он владел досконально. Не раз он говорил своим хлопцам: «если хочешь победить большого врага – зароди в нем страх и убей веру в победу». Войска под командой Калиновского не побеждали никогда, поэтому и боялись комет и падений знамен с лошадей. Ладно, панята, будет вам новый Корсунь в его годовщину, раз вы к нему готовы!

Утром 22 мая из леса ввиду польского лагеря появились пять тысяч казаков корпуса Тимоша и выманили на себя всю коронную армию, которая не видела сколько казаков ее атакует и весь длинный майский световой день простояла с оружием в руках, отгоняя наглых хлопов в чащу, в которой не могла их преследовать. На вопрос боевых офицеров, как коронный гетман на такой позиции собирается разбить даже малочисленных казаков, Калиновский, конечно, не ответил.

* * *

Вечером Хмельницкий обратился к своему пятидесятитысячному войску. Голос Богдана звенел над казацкими рядами как колокол, и стояли перед ним родные полки как стены, как молчаливые и грозные, вылитые из бронзы великаны:

– Братья-рыцари! Никогда ляхи не смогут нас ни победить, ни согнуть! Нет конца этой сатанинской панской гордыне. Даже сами себя они готовы грызть ради наживы. Ляхи забыли, что мы хозяева на своей земле. Солнце одинаково светит и добрым и злым. Посмотрим, как панам будет завтра светить наше казацкое солнце.

Сбросим это ненавистное ляшское иго и заживем вольно, смело, свободно, как живут все другие народы. Вырвем у фортуны победу и славу, ибо сейчас у Украины в строю такие удальцы, каких и не было никогда на всем белом свете!

Бросимся в пасть хоть самому дьяволу, потому что со смертью мы побратались давно, а для святого дела своими руками вырвем сердце из груди! Ударим по ляхам так, чтобы их ужас докатился до Варшавы и разбился на их прекрасных дворцах. Помните, что в наших руках защита угнетенной родины и святой веры.

Панове-рыцари, славные молодцы! Силы наши и противника равны, но помните, что каждый из вас стоит трех панов, и с этого кургана я уже вижу нашу победу.

Вперед, братья, станем хозяевами в нашей хате, очистим свой дом от никчемной шляхты! Наша победа на острие казацкой сабли!

Над всем пятидесятитысячным конным войском разом взметнулся и засверкал лес клинков. Глаза казаков горели отвагой, лица дышали удалью, а движения кипели богатырской силой и, казалось, сама земля выдохнула единой грудью ответ грозного войска:

– Жизнь наша – за благо отчизны!

В ночь на 23 мая Богдан Хмельницкий продолжил разыгрывать кровавую шахматную партию с участием ста тысяч человек. Гетман полностью окружил польский лагерь ударными колонами, готовыми одновременно атаковать врага с десяти направлений. Перебежчики тайной стражи тут же сообщили полякам, что перед ними не пять тысяч никчемных хлопов Тимоша, но к сыну подошел отец с семьюдесятью тысячами казаков и пятьюдесятью тысячами татар, а значит, завтра коронным хоругвям конец. В лагере, готовящемся к легкой битве, опешили, а потом сильно заволновались, вспоминая и о плохих приметах перед походом. Армия, уставшая за день, спала совсем плохо, а с самого рассвета Хмельницкий начал ложные атаки по фронту и в полдень твердолобый Калиновский, наконец, вывел из лагеря большую часть войск, обещая победить мятежников еще до заката.

За три часа до заката Богдан Хмельницкий поднял свою бирюзовую булаву и по характерному сигналу казацкие полки и ударные колонны всей своей огромной массой с десяти направлений разом ударили по измотанной польской армии. Заклокотало яростное ночное сражение, бушевавшее до самого рассвета этой совсем не короткой майской ночи.

Казалось, даже гору Батог затянуло пылью, и грохот десятков тысяч копыт боевых коней отдавался от враз застонавшей земли. Казаки с длинными опущенными копьями темной и страшной молчаливой лавиной разгонялись в сокрушительную атаку по дрожавшему от грозного топота полю.

Жолнеры и наемники встречали смертельную атаку с небывалым остервенением и первые смельчаки с обеих сторон трупами полетели на землю. Дважды бросались казаки на польские валы и хоругви, и много полегло удальцов, и полетели их души в низкое небо. Во главе третьей, решающей атаки, прямо в лоб раскачавшейся коронной армии, встал Богдан Хмельницкий и опять, как в Корсуни и везде, оба войска увидели, как его белый аргамак вскинулся на дыбы, захватил под свои копыта половину Украины и полетел ураганом вперед огромный всадник в горностаевом плаще и шапке с двумя длинными страусиными перьями, и летели за ним четкими рядами отборные рыцари, поднимая за собой целое облако пыли, достигшего самого неба, и опять и опять дрожала земля под стуком несметного числа копыт боевых коней казацкого войска.

Гей, дети, в атаку, в победу!

Страшный удар гетманского резерва во главе с Хмельницким в лоскуты разорвал коронный фронт. Со всех сторон ударные казацкие колонны с диким татарским визгом ворвались на валы, и увидело вдруг гоноровое панство грозных бойцов с двумя саблями в руках каждый, казавшихся выходцами из самого пекла, с оскаленными зубами и развевающимися чупринами, которые стремительно летели на ошеломленных казацким навалом врагов, сбивавшихся в кучи и отступавших в центр лагеря.

Опытные польские командиры, не ждавшие от своего коронного гетмана ничего умного, повели тяжелую конницу на прорыв к Каменец-Подольску, но Калиновский приказал немецким наемникам развернуть на своих лучших солдат пушки и открыть орудийный и ружейный огонь. Всадники вернулись, но горели уже внутри лагеря, подожженные случайно предательским огнем по своим стога сена, и в этот момент Хмельницкий удвоил напор своих неудержимых витязей.

Калиновский с немецкой пехотой в каре отбивался в центре у стрелявших и стрелявших картечью пушек. Казаки мгновенно установили на захваченных валах свои орудия, и в загоравшемся лагере начался ядерный ураган. Со всех сторон ночного поля летели стоны и проклятия, и всюду струями лилась и бежала кровь. С криками «Бей ляхов» казаки беспощадно рубились с панами. Везде и всюду гремели выстрелы, и черные клубы дыма поднимались к опять ужаснувшемуся небу, и смотрел оттуда на страшную ночную резню Всевышний и плакал, но вмешаться не мог, ибо свобода не бывает по принуждению.

Яркое племя разгоравшегося огромного пожара освещало адскую картину мучительной битвы. Целое коронное войско металось по лагерю, как пойманная в яму лисица и в этой убийственной клетке, намертво запертой казаками со всех четырех сторон, не было ему пощады.

Непрерывные залпы рушниц не могли перекрыть адские вопли гибнущей шляхты, и освещавшееся выстрелами и пожаром поле битвы невидимо затягивал удушливый пороховой дым. Польские хоругви в полном составе ложились трупами, поражаемые мушкетным и пушечным огнем и справа, и слева, и с фронта и тыла.

Очевидцы битвы-резни писали, что «густые толпы поляков, словно рабское стадо, летели в Буг». Казаки сбрасывали врагов в воду, загоняли в загоревшийся обоз, гонялись за ними в поле, в лесу, в болоте, рубили, кололи, стреляли везде и всюду. Несколько хоругвей и немецкая пехота еще бились вокруг Калиновского, который, наконец, закричал, что «не хочет жить, ему стыдно смотреть на восходящее солнце», бросился вперед и погиб вместе с сыном и наемниками.

В углу у Буга и Батога остатки немцев и крылатых гусар во главе с Марком Собесским отчаянно отбивались от казаков, которые ударными группами рубили их фронт, брали их в смертельные кольца и стирали в пень. С криками «это вам за Берестечко, это вам за Трилессы» – казаки рубили поляков, и нигде не было им спасения.