Богемная трилогия

— Ну и гость, — сказал грек. — Мы только что говорили о вас.

— Накликали, — сказал старик.

— Раздевайтесь, прошу вас, вся семья в сборе, вы ведь знаете, что их стоит собрать всех вместе, они будут рады. Да вот и они!

Семья грека уже неслась из столовой, все были возбуждены приходом старика, что-то спешно дожевывали и вытирали сальные руки об одежду, чтобы с ним поздороваться.

— Я не хотел тревожить ваше славное семейство своим приходом, — сказал старик. — Но знаете, когда хочется быть честным, время не выбираешь.

— А что случилось? — удивился грек, — что случилось, дорогой Георгий?

— Пять лет назад я продал вашей жене платье. Помните, такое синее, обшитое бисером?..

— Да, синее, — подтвердила жена грека, — я его до сих пор ношу, это мое любимое платье.

— Я сказал, что это платье Евы Браун.

— Да, вы сказали что-то в этом роде.

— Так вот, я солгал. Где-то вычитал, что Ева Браун умерла в синем платье, я сказал вам, что это платье тоже синее, из гардероба Евы Браун. Я солгал. У Евы Браун было только одно синее платье, в нем ее сожгли. Я принес вам деньги. Здесь по новому курсу.

— Но, Петр, — сказала жена, — я не понимаю, я не хочу отдавать назад свое любимое платье.

— Объяснитесь, дорогой Георгий, — сказал Иониди. — Может, мы чего-то не понимаем.

— Это платье одной милой женщины, моей учительницы музыки, оно никогда не принадлежало Еве Браун. Я солгал.

— Да черт с ней, Евой Браун! — сказал грек. — Я уже не помню, кому, вы сказали, оно тогда принадлежало, я прошу вас раздеться и отобедать с нами.

— А-а-а, — протяжно сказал Георгий. — Значит, вам все равно, вам все равно за давностью лет? Ну, до свидания.

— Куда вы? Я вас не отпущу, на улице вьюга, почему вы не хотите остаться?

— Извините. Я вспомнил кое-что. Мне надо еще очень-очень много успеть.

После ухода Георгия семья вернулась в столовую.

— Какой чудак, — сказал сын.

— О каком платье он говорил? — спросила дочь. — О твоем синем, мама?

— Ну да, о синем.

— Но такие платья теперь не модные.

— Какая мне разница? Это историческая вещь. Это платье самой Евы Браун.

— Но Георгий сказал…

— Мало ли что говорят, когда хотят получить свою вещь обратно. Ешьте.

Георгий шел, с трудом вынимая ноги из снега, ботинки были совершенно мокрые. Ветер бил в поясницу, пытался его согнуть, он шел прямо.

— Не лгать — это раз, — шептал он. — Не лгать — два. Не лгать, не лгать, не лгать, не лгать, не лгать.

Ему стало легче, что он помнит сразу столько заповедей. Ветер его не пугал.

«Деньги на ветер, — подумал он. — Надо пустить деньги на ветер».

Он остановился под фонарем и, вынув из кармана толстую пачку денег, снял с нее резинку и уже собирался бросить, как ветер сам вырвал пачку из рук, разметал и стал играть с бумажками на снегу. Он догонял их, прибивал плотно к снегу, прижимал к домам, подбрасывал и гнал.

«Удивительная судьба у этих денег, — думал Георгий. — Вот так обрадуется Мария, узнав, что их у меня уже нет».

Он спешил домой, пытаясь обогнать ветер. Он знал, что дома его ждет куча дел, неясно даже — с какого начать. Так что он, пожалуй, вообще не начнет. Он ляжет в постель и станет думать. А потом уснет. Теперь он свободен настолько, чтобы проснуться в любое время и начать делать свои дела. Лучше бы уничтожить все свои дела, чтобы их совсем не осталось. «Но как это сделать, если я такой инициативный? Может быть, надо уничтожить меня?» — подумал Георгий, и эта мысль ему понравилась.

— Вот и занятие, — обрадовался он. — Есть о чем поразмыслить.

Глухая стена между мною и вами, Как в детства дворе. Притаюсь за дровами И буду смотреть, как болтаете всуе И близите миг поцелуя.

41

Тучная женщина с головой пчелы, желтоволосая до боли, сидела в витрине.

— Виола, прости меня.

— Это ты, Георгий?

— Узнала?!

— Ты всегда считал меня дурой, Георгий.

— Нет, не дурой, не дурой — наивной.

— Наивной?

— Ты Виола, ты финский нежный сыр «Виола», ты магазин «Виола» на Крещатике, я хитрый юноша, любуюсь стоящей в витрине вазой.

— А я из магазина любовалась тобой, ты был очень красив.

— Ах, Виола, кто не красив, Виола, когда влюблен, а ваза была огромна, как ты, и так же недоступна.

— Ну, не скажи, если бы ты только попытался…

— Но я был влюблен, я был влюблен в вазу и тоже называл ее Виолой, я не знал, как извлечь ее из витрины. И тогда я пришел и сказал: «Виола, тебе грозит опасность, на дворе шестьдесят второй год, мы на пороге войны с китайцами, а в витрине твоего магазина стоит китайская ваза, ты положишь партбилет, Виола».

— Я испугалась.

— Испугалась? Ты просто уссалась от страха, ты села на стул и стала смотреть на меня огромными, как чашки, глазами, ты спросила: что делать?

— Да, я так спросила, я была очень напугана.

— И я сказал — отдать эту чашу мне, я уничтожу ее там, где никто не увидит, я истолку черепки в муку, отдай эту чашу мне, Виола, и я никому не напомню, что она стояла в витрине твоего магазина, магазина «Виола».

— Я так была благодарна тебе.

— Ах, Виола, я обманщик, тебе ничто не грозило, я просто влюбился в вазу, всю ночь я тащил ее домой, не в силах обхватить, опускал ее на землю, я думал — это ты, Виола. А дома она разонравилась мне и я отдал ее бандиту Амирану.

— Ты знал Амирана?

— Я знал всех разбойников нашего города. Я отдал эту вазу Амирану, и он спрятался в ней, когда пришли его забирать. Никто не догадался заглянуть в вазу, вот что ты сделала для людей, Виола, спасла бандита.

— Я готова была оказать тебе любую услугу.