Боги и люди

ЛУНИН (глухо). Но не ударили!

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Я встретил твой взгляд и понял: этот зарежет. И еще: тебя всегда тянуло за язык. И все-таки… когда все случилось… я не хотел выдать тебя брату Николаю, не потому, что я тебя любил, а потому, что… (Бормочет.) Я не люблю Николая… Я не люблю Александра…

ЛУНИН. Три брата… Они похожи!.. Эти мешки под глазами… этот фамильный медальный греческий профиль. (Хохочет, кричит.) Это – одно… Они – одно!

МУНДИР ГОСУДАРЯ. Я не люблю Александра, я не люблю Николая, я не люблю Константина.

ЛУНИН. Они превращаются друг в друга… как Мефистофель превращался в пса!.. Только бы разум… У меня иногда нет последовательных мыслей… (Лихорадочно.) Я забываю слова и названия, и галлюцинации раздирают меня. Бывают дни, когда я чувствую себя мертвым, но зачем-то живым! (Кричит.) И дух мой бродит по долинам, приводящим невесть куда!

ОНА. Не надо… Не надо… (Тянет руки из темноты.)

МУНДИРЫ молча мечут карты. Он успокаивается. И снова его сухой, жесткий смешок.

ЛУНИН. Неужели это все был я… Тот сытый, щеголявший грудой пестрого тряпья – это я? Это я в тщеславном юном порыве выбежал из избы Государя… с одной надеждой… Наконец-то!.. Спасу его! И слава!.. Слава!.. То есть любовь всех!.. А потом хохотал на морозе, глядя на несчастного солдатика на крыше, и придумывал остроту. Ах эта жажда… тогдашняя неукротимая жажда славы… Эта гордая вера в предназначение, позволявшая мне… А эта отвратительная радость… оттого, что я умел заставить других людей испытывать страх перед собою… точнее, перед тем, что я именовал… тогда в себе всяческим отсутствием страха. Хотя сие была ложь: во мне тогда жил страх – животный ужас смерти! Но не от пули – пули я не боялся, пули можно было избежать… А я верил в свое предназначение. А страх… чудовищный ужас… той… конечной смерти, которую избежать нельзя и от которой не спасает никакое предназначение… Этот ужас посетил меня в детстве… потом в отрочестве, чуть было не отравился… от сознания неизбежности уничтожения меня, живого, которого все любят, радостного моего тельца… И оно исчезнет! Тогда во мне поселился животный страх старости… Как я содрогался, когда думал, что мне непременно станет пятьдесят! Шестьдесят!.. И это ощущение: я всего лишь птица, пролетающая сквозь комнату! И все!.. И это был я?! Уже давно для меня все эти мысли – набор отвлеченных фраз. Я думаю обо всем этом холодно, господа… Что делать, я не могу вспомнить… свое я» тогда: ибо человек определяется не событиями, которые изменяют лишь внешнее его существование, но новыми мыслями… которые приходят к нему. Появились в нем новые мысли – и изменился человек… Мысли юноши… мысли ребенка… мысли старца… Что делать, я помню лишь разумом мысли своего тогдашнего «я». Да, я не помню себя… точнее, «его». Какое отношение имеет он ко мне?! У нас с ним одно имя? Или я знаю события его жизни? Но события в жизни Юлия Цезаря я тоже знаю! (Смешок.) Значит, сей Цезарь в той же мере – я»? (Смешок…) Ложь! Ибо одну мысль свою я помню… с отрочества! Одна мысль, господа, во мне оставалась всегда неизменной! Одна мысль стягивает все мои «я» и не дает распасться моему единому существованию. С рождения во мне был убит раб. С рождения я яростно ненавидел Хозяина. (Смешок.) Хозяин всегда знал, что у него есть слуга Жак… А Жак всегда знал, что у него нету Хозяина… И достаточно было Хозяину, господа, встретиться невзначай глазами с Жаком, о! – он сразу чувствовал: вот он стоит, страшный слуга, чудовищный слуга – слуга без Хозяина!.. Вот отчего Хозяин никогда не любил слугу Жака! (Кричит.) Жажда вольности… Ненасытная жажда свободы…

Стук засова.

Рано!

Он вскакивает и бросается к сцене. Входит ГРИГОРЬЕВ и глядит на ЛУНИНА. За ним на пороге стоят два мужика в арестантской сермяге. Оба бородатые, оба огромные.

(Шепотом.) Ты что ж, поручик?

ГРИГОРЬЕВ. Да вы никак подумали… (Тихо.) Нехорошо, Михаил Сергеевич, я слово перед Христом-Богом дал.

ЛУНИН (кричит). А зачем же?! (Жест на двоих убийц.)

ГРИГОРЬЕВ. Да вы же сами просили «насчет поглядеть». Я и привел.

ЛУНИН. Кого… привел?

ГРИГОРЬЕВ. Ну их… этих!

ЛУНИН (засмеялся). А-а, да… «Эти».

ГРИГОРЬЕВ. (указывая). Родионов Николай, лет ему сорок.

МУЖИК кивает.

Осужден за смертоубийство.

МУЖИК снова кивает.

А этот – Баранов… Тоже… Смертоубийство и у него… Ну, сами изволите видеть, какая рожа.

ЛУНИН (усмехнулся). За труды. (Передает мужикам деньги.)

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Спасибо, барин… А мы уж постараемся для тебя. Все половчее сделаем.

ГРИГОРЬЕВ. Сделают. Только пусть попробуют не сделать.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Что глядишь, барин?

ЛУНИН. А ты совсем как мой Васильич. (Тихо позвал.) Васильич…

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Баранов я. Баранов фамилия моя. А звать меня Иваном. Иван я, а не Васильич.

ЛУНИН (упрямо). Васильич… Я когда каторгу отсидел и на поселение вышел, домочадцами обзавелся. Домочадцами моими стали старичок Васильич с семьей… Он служил мне. Очень сноровистый мужичок. Что с ним жизнь до того ни делала – в карты его проигрывали, жену продавали… пока он тоже убийства не сотворил! (Позвал мужика.) Васильич!.. (Очнулся.) Ты похож.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. А как же не похож, барин? Все мы одним миром мазаны: сермяга, да нос красный пьяный, да борода. И все ж не Васильич я, барин, хотя знакомы мы с вами прежде… Это так… Эх, не признали. Неужто совсем не признали?

МУЖИК молча глядит на него.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. (засмеялся). «Подай милостыню, Христа ради».

ЛУНИН (глухо). Признал.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. То-то. Я на заднем дворе содержался тогда… Оголодал совсем, в чем жизнь держалась – одни косточки. А ты хлебушка мне поднес, не побрезговал… Век не забуду, барин.

ЛУНИН. А убивать меня тебе не жалко будет?

ПЕРВЫЙ МУЖИК. А как не жалко? Последнего человека убивать жалко. На букашку наступишь – и ее жалко, а ты хлебушка мне поднес. Но жалеть-то с умом надо. Я откажусь – другой возьмет. А все ж таки лучше, когда добрая рука… своя рука…

ЛУНИН (бормочет). За горло ухватит… (Мужику.) Руку покажи.

МУЖИК протягивает.

Да не ту.

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Я левша, барин.

ЛУНИН разглядывает руку.

ЛУНИН (второму). А ты что ж молчишь?

ВТОРОЙ МУЖИК. А чего говорить?

ЛУНИН. Знаешь, за что я здесь?

ВТОРОЙ МУЖИК. А мне что! Нас не касается. Не нашего разума дело.

ЛУНИН. И не жалко тебе… меня?

ВТОРОЙ МУЖИК. А что тебя жалеть, барин? Тебя вон на телеге сюда привезли, а я пехом через всю Россию… Тебя убить – видал, сколько хлопот… а меня убьют так: пулю в затылок всадят, когда нужник чистить буду, чтобы я своей харей туда ткнулся. Тебе вон полста – но ты жил, хоть сколько, а жил! А мне сорок, а я всю жизнь спрашиваю: за что? За что родился? За что Господь даровал мне жизнь? (Кричит.) Добрый мой, за что?

ПЕРВЫЙ МУЖИК. Ты на него не обижайся, барин. Силушка его давит. Не старый он еще, вот сила-то по жилам живчиком и ходит. Грузно ему от силушки, как от могучего бремени… А работу свою со старанием исполнит. Не сомневайся.

Смех МУНДИРА из темноты.

ЛУНИН. А в какие времена человеческие по-другому было? Но слова убиенных всегда одни: «Прости их! И дай силы мне простить, ибо не ведают они, что творят!»

ГРИГОРЬЕВ. (испуганно глядит на него). Так мы пойдем, Михаил Сергеевич. Пусть выспятся мужички. А деньги ваши я у них заберу пока, чтоб трезвые были, скоты… (Мужику.) Если что, я вам такую силушку покажу. (Истерически.) Понял?

Уходят.

ЛУНИН со своей постоянной усмешкой молча глядит в темноту, где три мундира, усевшись рядком, мечут карты.

ЛУНИН. Сидят на одной лавочке? Каин… Авель… Кесарь… Вся история бала!

ОНА. Аве, Мария… Аве, Мария.

ЛУНИН. Ты! Ты!.. И тогда на балу я встретил тебя…

ОНА. Аве Мария… Аве, Мария…

ЛУНИН. Мне было тридцать семь. Бал кончился. Мне было тридцать семь. Тридцать семь – это Рубикон в империи… Пройди благополучно тридцать семь, и все!.. Кто не помрет, кого не удавят, кто согласится окончательно жить подлецом – дальше покатится потихонечку, ладненько к смерти. (Смеется.) В тридцать семь завершается человек: вырастил до предела свою здоровую мощную плоть и верит, что – навечно. А жир все равно на бойню пойдет, на корм червям и листьям. Ох, как гонит он мысль эту. И вот в тридцать семь я жил в твоей Польше, готовясь вступить на последнюю прямую дорогу к смерти… Я жил, как должен жить тридцатисемилетний холостой богатый гусар… Я много любил, и меня много любили… Любовью называлось… лечь в кровать с совершенно чужой женщиной… Особенно желанной становилась эта женщина, если она была красива. Но еще более полагалось гордиться, если женщину называли красивой другие. И уж совсем пристало быть наверху блаженства… если притом она еще и принадлежала другому. Красть желанное чужое – это тогда особенно меня радовало… Я не помню их лиц. Все смешалось в одно – стыдное тело… И вот тогда, в тридцать семь, я переживал очередную собачью любовь. Мы договорились встретиться с ней на балу у твоей матери. Я помню, как тесно опиралась она о мою руку; это означало: «Я забыла для вас все на свете..». Я помню пудру на ее прошлогодних щеках. Я задыхался от ее запаха, когда увидел тебя.