Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Здесь все вздрогнули, потому что доктор сказал то, о чем напряженно думали все присутствующие, тянущие одну сигарету за другой и швыряющие окурки прямо на земляной пол. О чем думали, да не решались произнести вслух.

Словно сам на смерть шел, растерянно повторил доктор. И в души отцов бригады вновь вполз страх, с которым они, наверное, и уснули. Если смогли это сделать, потому что шакалы в округе словно взбеленились, вытягивая раз за разом самые протяжные и тоскливые ноты.

Провожали гроб всей бригадой. Хотя смерть такая в Афгане считалась позорной и подобных "жмуриков" сплавляли втихую среди всевозможного

списанного армейского барахла, Юдину устроили достойные проводы: выставили гроб на час в клубе; комбриг сказал добрые слова; а женщины, отринув прошлое, плакали не вымученными, а настоящими слезами - по=бабьи всхлипывали и подвывали, распухая лицами.

Все тянулись с утешением к Ольге, но, наткнувшись на спокойную, холодную, почти потаенную, но вроде и незаметную улыбку - отшатывались.

За все это время после трагедии никто не видел слез Богини. Мало того она еще и черное не одевала. Внешне с Ольгой не произошло никаких изменений: ровно в десять открывала магазинчик с намалеванным на стекле полудурочно улыбающимся солдатом, а точно в семь запирала. Постоянные и робкие слова соболезнования неуклюжих в проявлении сочувствия мужчин Богиня выслушивала молча, всем видом показывая, что разговора не будет.

И только Фоменку, пришедшему рассказать о последних минутах жизни Витька, который очень долго до этого самого момента добирался, вновь спотыкаясь на Егоркине, наказанного личной властью, и еще на чем-то, она резко прервала: "Зачем? Ведь нет его! И не будет! Зачем мертвого тревожишь? Не трогай!" - почти прошептала женщина и в ее прозрачно-голубых глазах, как показалось Фоменке, проскользнуло какое-то непонятное торжество.

Лейтенант похолодел от ужаса, волосы его пришли в движение, и он, заикаясь, начал пятиться к двери. А Богиня, наступая, едва приоткрывала губы (а может, и не приоткрывала их вовсе, и Фоменко все это слышал как-то изнутри), говорила: "Не трогай! Он мертвый! Он теперь только мой! Навсегда! Понял? Навсегда! Он мертвый - он мой!"

Парень не робкого десятка, что не раз было доказано в деле, Фоменко сам не осознавал, как вырвался из той комнаты. И потом, вспоминая этот эпизод (а приходил он на память обычно ночью, на дежурстве, в самые глухие и тягучие часы тьмы), казалось лейтенанту, что Богиня стоит рядом, за спиной, и тянет свои красивые руки с длинными пальцами, на кончиках которых застыли блестящие капельки крови, нашептывая: "Иди! Иди ко мне! Иди, и ты успокоишься навсегда!"

Фоменко оборачивался, но никого не видел, украдкой крестился и хватался за сигареты, чувствуя, как затравленно бьется сердце.

Боясь, что его засмеют, лейтенант даже при самых больших, отчаянно-запойных гулянках не открывался друзьям.

Еще больше он опасался возмездия Богини. Инстинктивно лейтенант ощущал, что та наблюдает за ним, следит и в случае раскрытия непонятной Фоменке тайны беспощадно ему отомстит. Как - он не знал. Но был твердо уверен, что ожидает его в таком случае какая-то изощренная и страшная смерть.

Даже простой встречи с Богиней страшился лейтенант. Если взводному надо было что-то купить, то посылал он в магазинчик солдата.

Но случайных встреч на небольшой территории, ограниченной колючей проволокой и минными полями, было не избежать. Фоменко вздрагивал, втягивал голову в огромные плечи и, скосив глаза в сторону, ускорял шаг. Он не видел, как

рот Богини надрывала едва заметная улыбочка, похожая на оскал.

Это заметил комбриг, заговоривший с Ольгой о дальнейшей судьбе.

– Понимаю, - вздохнул тогда полковник, - все вам напоминает о нем. Держитесь! К сожалению, не вы первая. У нас было подобное. Девушка сама попросила о переводе в другой гарнизон. Вы, наверное, не знали об этом.

– Мне говорили.

– Значит, держитесь? Молодцом! Но все-таки... все-таки... мы можем посодействовать переводу в Кабул. Согласны?
– спросил лишь для проформы полковник, прекрасно понимая, что из этой дыры вырваться мечтает каждый.

Богиня отрицательно покачала головой.

– Как? Вы... не поедете?

– Зачем?
– удивилась Ольга.

– Ну...
– смешался комбриг, - переживания... все... вам напоминает о Викторе...

– Мне это не мешает быть здесь, - жестче, чем надо было бы, сказала Богиня, вставая.
– Я могу остаться?

– Да, да, конечно!
– окончательно растерялся полковник.

Пухлые губки исказила зловещая улыбочка победительницы. Искривила... и тут же исчезла. А следом - Богиня, утвердительно хлопнув дверью.

Полковник заходил по кабинету, разговаривая неожиданно вслух.

"Показалось. Твою мать, конечно, померещилось. Она что - мертвая, что ли? Просто на нервной почве такая. Не успела приехать, влюбиться, а тут на тебе... Вот и переносит по-своему. Каждый такое переносит по-своему".

В бригаде думали так же, глядя на невозмутимо-спокойную Богиню. Только женщины возненавидели ее пуще прежнего, утверждая, будто после гибели Витька Ольга даже похорошела.

Многие мужики втайне соглашались с этим, но, наверное, оттого, что стали посматривать на Богиню скорее не как на вдову, а как на женщину, вновь ставшую свободной.

При всем уважении к Юдину, его сослуживцы в самом глубоком своем подсознании улавливали подленькую радость от его исчезновения. Почти моментально офицерам становилось стыдно, и они торопились успокоиться тем, что жизнь никогда не останавливается и в ней самый главный удел - любить.

Думает ли так же Богиня? Вновь краснели от своих тайных мыслей мужики.

Богиня, оказывается, думала.

И месяца не прошло, как к ней стал захаживать Костенька Брыкин молоденький лейтенантик-топограф. Существо нескладное, мечтательное, можно даже сказать меланхолическое.

Походил Костенька на подростка. Был тих и вежлив. Даже с солдатами он разговаривал как-то испуганно: только на "Вы" и не матерясь. Одним этим Костенька вызывал всеобщее к нему презрение, и первую очередь солдатское.

Раньше всех приходил Брыкин в свою комнатушку с особым режимом секретности и покидал штаб только к отбою. Многие вполне законно вывели, что Брыкин стукач. Другие, более проницательные, предполагали, что лейтенант что-то пишет в своей комнатенке, но только не "оперу", а стишки. Если к Юдину за подобное проникались еще большим уважением, то Брыкину их простить не могли, считая его откровенно блаженным, по которому монастырь плачет.

За последние месяцы бригада пережила три потрясения - одно другого хлеще: приезд Богини; смерть ее жениха; и последнее, самое сильное - любовь Ольги к "юродивому", как прилюдно обозначал на всех офицерских собраниях Костеньку зам.

Поделиться с друзьями: