Богом данный

— Ты чего? — удивляется он.

— Ничего… волновалась просто. — и тему перевожу. — А у нас что, праздничный ужин? По какому поводу?

— Без повода… Платье надень, тебе сейчас принесут, я купил.

И с лёгким шлепком по заднице отсылает меня прочь. Я все ищу тревожные признаки — не захотел со мной говорить. Ужин этот, в столовой особой, будь она неладна… Может он что-то заподозрил? А может у него что-то случилось? Оборачиваюсь, вглядываюсь в его лицо. Так же безупречно красив, только черты лица заострились, как после тяжёлой болезни.

— Иди-иди, — подгоняет он меня. — Уже скоро накроют, не опаздывай.

Я послушно ухожу. Платья уже принесли, солидная горка пакетов прямо на моей кровати. Наверняка, Сергей, просто принёс и швырнул, у нас с ним взаимная нелюбовь. Перебираю. Я люблю красивые вещи, и не будь так напугана, насладилась бы каждым платьем, а сейчас я даже не примеряю их, просто рассматриваю и оставляю лежать на постели разноцветной кучкой. Я знаю, что я надену. То самое, вернувшееся ко мне платье. В глубине души я надеюсь, что Богдан сам обо всем догадается. Поймёт, что я такая же предательница, как Ванда. Поймёт, что меня проще убить, как он и хотел. Что так будет лучше всем.

Вскоре я готова. У меня теперь даже туфли есть. Я не знаю, как у них положено, идти мне самой, или ждать, пока за мной придут? Голубой кровью я похвастать не могу, повадки высокорожденных мне незнакомы. В конце концов нетерпение подталкивает и я спускаюсь сама. Мерцают свечи. Тонко и сладко пахнут лилии. Стол длинный, я сижу с одного конца, Черкес, судя по всему с другого. Прелестно. Я сажусь и жду, когда Черкес приходит буквально подпрыгиваю на месте, поднимаюсь ему навстречу.

— Интересный выбор, — говорит он про платье. — Тебе очень идёт.

— Спасибо…

Я сажусь. Входит официант с блюдами, а я даже не могу разглядеть, что в тарелке. Что за пародия на великосветскую жизнь? Честно, мне больше нравилось есть нагишом перед его камином.

— А почему мы ужинаем здесь?

— Я просто подумал, а вдруг я сегодня умру? А столовой так и не успел воспользоваться. Вот и все.

У меня обмирает сердце. Он точно все знает. Почему тогда так странно себя ведёт? Он может просто свернуть мне шею, вот прямо сейчас, и ничего не случится. Ничего. И внезапно мне кажется, что в доме слишком много охраны. Или может, всегда так было, а я сидела в своей комнате и не видела?

— Господи, как ты мнителен, — спокойно отвечаю я, не выпуская своих демонов наружу. Пусть будут при мне. — Мне пожалуйста просто воды, я не пью вино.

Официант послушно уносит бокал с вином, Черкес чуть покачивает головой — не верит в мою игру в беременность. А мне этот ужин уже поперёк горла, Господи, сколько перемен блюд, можно было целую роту накормить… Мне жалко еду — я её просто порчу. Тарелку ставят передо мной, я перемешиваю содержимое и жду следующей тарелки. И все смотрю на Черкеса, а он курит, хотя уверена — на великосветских мероприятиях это запрещено. Курит и стряхивает пепел прямо в тарелку, тоже не ест, что за фарс?

Напряжение в комнате такое осязаемое, хоть ножом режь. Нужно как-то прогнать его, я знаю только один верный способ. Смахиваю со своего конца стола приборы, они жалобно звенят, падают на пол, тарелка, наверняка безумно дорогая, раскалывается пополам. Испуганный официант ловит мой взгляд, а потом понятливо пятится назад и выходит из комнаты, закрывает дверь. О, я исполнила мечту миллионов, по крайней мере — мужиков. Длинный стол накрытый кипельно-белой скатертью, женщина в соблазнительном, провокационном платье… ползёт по нему на четвереньках. Я выгибаю спину — я хищница. Черкес смотрит на меня, его глаза смеются. Своего я добилась.

Стол чертовски, неприлично длинный. Каждую свечу по дороге я задуваю, остаются только те, что горят в стороне. И последняя свеча, её огонёк отражается в глазах Черкеса. Когда гашу её, они кажутся совсем чёрными.

— К чёрту эту чопорность, — шепчу я.

Смахиваю и его приборы — просто акт вандализма. Сажусь накраяй стола, ноги раздвигаю, сегодня под платьем чёрное белье, прозрачное кружево больше показывает, чем прячет. А он смотрит, глаза его все так же смеются и… не делает ничего. Беру его руку, кладу её себе на промежность, и крепко сжимаю ноги, словно в капкан его поймала.

— Ты сумасшедшая, — говорит он.

И сдаётся. Стискивает, комкает мою плоть, один палец сдвигает в сторону полоску кружева и погружается внутрь. Там горячо… я знаю, что моё глупое тело всегда готово к сексу с ним.

— Давай сойдем с ума вместе, — прошу я.

Он рывком раздвигает мои ноги, расстегивает брюки, кружевное белье трещит, больно врезается в кожу, рвётся… Стол, как меня любезно проинформировала старуха, красного дерева, девятнадцатого века с достоинством встречает наш напор, только скатерть сминается, и моя голая задница елозит по дорогущему антиквариату, он жалобно скрипит. Я падаю на спину, поворачиваю голову в сторону, смотрю на огоньки свечей. Они словно мерцают в такт яростным движениям внутри меня, сливаются в одно мутное зарево, а потом взрываются, и я взрываюсь. Черкес, словно смирившись, кончает внутрь меня. Потом он курит, а я чувствую, как его тёплое семя вытекает из меня, расплывается по столу. Ничего. Теперь — точно. Надеюсь, дом доволен. В дверь настойчиво стучат. Черкес кивает мне, я с трудом сползаю со стола, одергиваю платье.

— Сотовая связь не ловит, — торопливо говорит Сергей. — Мне это не нравится.

Мужчины говорят, я просто обхожу их стороной, я опустошена. Неужели так все и начнётся? А может, уже началось?

— Сколько человек охраны сегодня?

— Одиннадцать.

— Больше, чем достаточно.

Я уже почти ушла, когда произнесли фразу, которая заставила меня замереть на месте.

— Там снова этот старик. С ребёнком. Стоят за воротами…

Я обернулась. Сейчас Черкес зол, что его разозлило? Я? И какого черта все происходит так быстро? Я не успела собраться, я не готова… Но — там малышка.

— Пусть гонят прочь.

— Богдан… — я редко называю его по имени, в большинстве случаев я вообще к нему не обращаюсь, зачем, если можно говорить на языке тел, на языке сумасшествия? — Пожалуйста. Я обещала ему. Там ребёнок…

Ребёнок так близко. Он даже не мой, но он все, что осталось от моей семьи. Я не могу отказаться от него. Вспоминаю внезапно, с такой четкостью, словно только вчера произошло, как малышка обхватывала мой палец. Кулачок — крохотный, а держит крепко… А когда сосала бутылочку, гораздо скорее засыпала, если я позволяла ей держать в кулаке свою прядь. Вспомнила, каким пустым становился её взгляд за несколько мгновений до сна. Она широко открывала глаза, смотрела в одну точку, словно младенческими глазами видела то, что скрыто от всех остальных. Неведомое. Я следила за её взглядом и не находила ничего, от этого малышка казалась ещё более особенной. А потом она засыпала, и вдруг улыбалась во сне, трогательно беззубой улыбкой. Нет, я не могу от неё отказаться, не сейчас, когда она так близко.

— Богдан…

— Хорошо, — вдруг кивает он, словно решившись. — Пусть.

Я несусь за своей шубой, я сама их встречу. Вспоминаю, что неплохо бы надеть трусы, все же, неизвестно, что день грядущий готовит. Разве только то, что ничего хорошего, это уж точно. Сбрасываю туфли, надеваю кроссовки. А потом лечу, так, словно увидеть старика самое главное желание в моей жизни. На первом этаже, возле библиотеки стоит Богдан. В его руке бокал, неудивительно. Я отнимаю его, ставлю в сторону, и прижимаюсь к мужской груди изо всех сил, так крепко, словно хочу в неё врасти.