Богомолье (сборник)

Вылезли мы из-под тележки. Старик красным платком утирается, плачет словно, смотрит на Горкина и молчит. И Горкин молчит и тоже утирается. И все молчим. «Что же он теперь с нами сделает? – думаю я. – Отнимет у нас тележку?» И еще думаю: «Кто-то у него украл тележку и она к нам попала?..»

И потом говорит старик:

– Да-а… надо принять во внимание… дела Твоя, Господи!

И Горкин тоже, за ним:

– Да-а… Да что ж это такое, ваше степенство, выходит?

– Господь!.. – говорит старик. – Радость вы мне принесли, милые… вот что. А внук-то мой давеча с вами так обошелся… не объезжен еще, горяч. Батюшкина тележка! Он эту сторону в узор резал, а я ту. Мне тогда, пожалуй, и двадцати годов не было, вот когда. И мету я прожигал, и клеймило цело, старинное наше, когда еще мы посуду резали-промышляли. Хором-то этих в помине не было. В сарайчике жили… не чай, а водичку пи-и-ли! Ну, об этом мы потом потолкуем, а вот что… Вас сам Преподобный ко мне привел, я вас не отпущу. У меня погостите… сделайте мне такое одолжение, уважьте!..

Прямо – как чудо совершилось!

Стоим и молчим. И Горкин смотрит на тележку – и тоже как будто плачет. Стал говорить, а у него голос обрывается, совсем-то слабый, как когда мне про грех рассказывал:

– Сущую правду изволили сказать, ваше степенство, что Преподобный это… – И показывает на колокольню-Троицу. – Теперь и я уж вижу: дела Господни. Вот оно что… от Преподобного такая веща-красота вышла – к Преподобному и воротилась, и нас привела. На выезде ведь мы возчика вашего повстречали, счастливыми нас назвал, как спросили его про вас, не знамши! Путались как, искамши… и отводило нас сколько, а на ваше место пришли… привело! Преподобный и вас, и нас обрадовать пожелал… видно теперь воочию. Ну, мог ли подумать, а?! И тележку-то я из хлама выкатил, в ум вот вошло… Сколько, может, годов стояла, и забыли уж про нее… А вот дождалась… старого хозяина увидала!.. И покорнейше вас благодарим, не смеем отказаться, только хозяину надо доложить, на гостинице он.

– Ка-ак, и сам хозяин здесь?! – спрашивает старик.

– На денек верхом прискакал… будто так вот и надо было!

– Так я, – говорит, – хотел бы очень с ними познакомиться. Передайте им – прошу, мол, и ко мне завтра после обедни чайку попить и пирожка откушать. Просит, мол, Аксенов. Мы и поговорим. А у меня в саду беседка большая, вам там покойно будет, будете мои гости. Господи, Го-о-споди… и надо же так случиться!..

И все на тележку смотрит. И мы смотрим. Стоит и все оглаживает грядки и головой качает.

Прямо – как чудо совершилось.

У преподобного

Так все и говорят: чудо живое совершилось. Как же не чудо-то! Всё бродили – игрушечника Аксенова искали, и все-то нас пугали, что не пускает Аксенов богомольцев, и уж погнали нас от Аксенова, а тут-то и обернулось – признал Аксенов тележку, будто она его работы, и что привел ее Преподобный домой, к хозяину, – а она у нас век стояла! – и теперь мы аксеновские гости, в райском саду, в беседке. И как-то неловко даже, словно мы сами напросились. Домна Панферовна корит Федю:

– Босой… со стыда за тебя сгоришь!

А Федя сидит под кустиком, ноги прячет. Антипушка за Кривую тревожится:

– Самовласть какая… забрал вон лошадку нашу! «Молитесь, – говорит, – отдыхайте, а мой кучер за ней уходит». А она чужому нипочем не дастся, не станет ни пить, ни есть. Надо ему сказать это, Аксенову-то.

Горкин его успокаивает: ничего, обойдется, скажем. И тележку опорожнить велел, будто уж и его она… чисто мы в плен попали!

А Домна Панферовна пуще еще накаливает:

– Залетели вороны не в свои хоромы, попали под начал, из чужих теперь рук смотри… порядки строгие, ворота на запоре, сказывайся, как отлучиться занадобится… а случись за нуждой сходить – собачищи страшенные, дворника зови проводить, страмота какая… чистая кабала!

Горкин ее утихомиривает:

– Хоть не скандаль-то, скандальщица… барышня хозяйская еще услышит, под березкой вон!.. Ну, маленько стеснительно, понятно… в чужом-то месте свои порядки, а надо покоряться: сам Преподобный привел, худого не должно быть… в сад-то какой попали, в ра-ай-ский!..

Сад – и конца не видно. Лужки, березки, цветы, дорожки красным песком усыпаны, зеленые везде скамейки, на грядках «виктория» краснеет, смородина, крыжовник… – так и горит на солнце, – шиповнику сколько хочешь, да все махровый… и вишни, и яблони, и сливы, и еще будто дули [93] … ну чего только душа желает. А на лужку, под березой, сидит красивая барышня, вся расшитая по рисункам и в бусах с лентами, все-то на нас поглядывает. Беседка совсем и не беседка, а будто дачка. Стекла все разноцветные, наличники и подзоры самой затейливой работы, из березы, под светлый лак, звездочками и шашечками, коньками и петушками, хитрыми завитушками, солнышками и рябью, – резное, тонкое.

93

Дуля – грушевое дерево.

Горкин так и сказал:

– Не беседка, а песенка!

Стоим – любуемся. А тут Аксенов из-за кустов, словно на наши мысли:

– Не стесняйтесь, милые, располагайтесь. Самоварчик – когда хотите, харчики с моего стола… а ходить – ходите через калитку, садом, в заборе там, в бузине, прямо на улицу, отпереть скажу… мальчишка тут при вас будет. Лавки широкие, сенца постелят… будете как у себя дома.

Позвал барышню из-под березы, показывает на нас, ласково так:

– Ты уж, Манюша, понаблюдай… довольны чтобы были, люди они хорошие. А это, – нам говорит, – внучка моя, хозяйка у меня, надо принять во внимание… она вас ублаготворит. Живите сколько поживется, с Господом. Сам Преподобный их к нам привел, Манюша… я тебе расскажу потом.

А тут Домна Панферовна, про Федю:

– Не подумайте чего, батюшка, – босой-то он… он хороших родителей, а это он для спасения души так, расслабленному одному лаковые сапоги отдал. А у них в Москве большое бараночное дело и дом богатый…

Ни с того ни с сего Федя под куст забился, а Аксенов поулыбался только.

– Я, – говорит, – матушка, и не думаю ничего.

Погладил нас с Анютой по головке и велел барышне по «викторийке» нам сорвать.

– А помыться вам – колодец вон за беседкой. Поосвежитесь после пути-то, закусите… Мальчишку сейчас пришлю.

И пошел. И стало нам всем тут радостно. Домна Панферовна стала тут барышне говорить, какие мы такие и какие у нас дома в Москве. А та нарвала пригоршню красной смородины, потчует:

– Пожалуйста, не стесняйтесь, кушайте… и сами сколько хотите рвите.

А тут мальчишка, шустрый такой, кричит:

– А вот и Савка, прислуживать вам… хозяин заправиться велел! А на ужин будет вам лапша с грибами.

Принес кувшин сухарного квасу со льду, чашку соленых огурцов в капусте и ковригу хлеба, только из печи вынули. А барышня велела, чтобы моченых яблоков нам еще, для прохлаждения. Прямо – как в рай попали! Учтивая такая, все краснеет и книжкой машет, зубками ее теребит и все-то говорит:

– Будьте, пожалуйста, как дома… не стесняйтесь.

Повела нас в беседку и давай нам штучки показывать на полках – овечек, коровок, бабу с коромыслом, пастуха, зайчиков, странников-богомольцев – все из дерева резано. Рассказывает нам, что это дедушка и прадедушка ее резали, и это у них – как память, гостям показывают, из старых лет. А в доме еще лучше… там лошадка с тележкой у них под стеклом стоит и еще мужик сено косит, и у них даже от царя грамота висит в золотой рамке, что очень понравились игрушки, когда-то прадедушка царю поднес. Горкин хвалит, какая работа чистая, – он и сам вырезывать умеет, – а барышня очень рада, все с полок поснимала: и медведиков, и волков, и кузнеца с мужиком, и лисичку, и… да как спохватится: