Боксер
Шрифт:
— Хорошо, я подумаю.
— Вот и ладно. А теперь займемся вашим делом.
Арон объяснил все, что мог объяснить. Он привел все данные, по его же словам, крайне скупые. Офицер взял бумагу и карандаш и спросил имя и адрес той женщины. Спросил, хотя Арон только что подробно объяснил ему, при каких обстоятельствах она исчезла. Поэтому Арон встал и сказал:
— Извините за беспокойство, будем считать вопрос решенным.
— Вы лучше сядьте.
Арон не стал садиться, он ждал нравоучений, и офицер действительно спросил у него:
— А вы понимаете, чего вы от меня требуете?
— Да, — отвечал Арон, — я требую велосипед.
— А как прикажете его искать?
— Вот это уже не моя проблема.
Офицер задумчиво надул щеки, покрутил
— А для вас это и в самом деле большая потеря?
— А воров следует наказывать лишь в том случае, когда для обворованного это большая потеря?
И опять неизвестно, как быть дальше. Офицер нехотя сказал:
— Раз вы на этом настаиваете, я дам вам еще одно письмо. Может, на нашем складе в Берлине вам смогут подобрать другой велосипед. Согласны?
Судя по всему, офицер считал письма универсальным средством, своего рода джокером на все случаи жизни. Арон говорит, что вдруг почувствовал жалость к усатому офицеру. Тот показался ему трогательно-беспомощным. Однако он все же сказал, что здесь явно какое-то недоразумение: ему нужен не вообще велосипед и не возмещение убытков, он хочет вернуть собственный, прежний, и чтобы наказали вора. Впрочем, судя по всему, шансов на успех было мало, и Арон это понимал. По его словам, русские не могли из-за такого пустяка предпринимать операцию чуть ли не государственного масштаба: обшарить все казармы, проверить каждый велосипед, вдобавок у него появились сомнения: а откуда ему известно, что эта женщина не соврала? Или что она не ошиблась? Известны удивительные истории ошибок так называемых очевидцев.
Он сказал:
— Не надо больше об этом. Будем считать, что вопрос закрыт.
Офицер взглянул на него с явным облегчением, а на прощание напомнил о своем предложении и сказал, что готов написать письмо.
— Только, пожалуйста, не думайте слишком уж долго. Для нас переводчик это больше, чем просто переводчик.
Когда Арон добрался до детского дома, пешком, на него обрушилось множество новостей. Марка он застал не в комнате, а в парке, первый раз, без всякого сопровождения, — в парке. Арон сразу углядел его сквозь ворота, в зеленом пальтишке, и несколько минут наблюдал за сыном. Марк не играл с другими детьми в мяч среди деревьев, он ходил на своих неокрепших ногах от дома до стены, туда и обратно, туда и обратно. Сначала Арон удивился, он даже хотел подойти к мальчику и спросить, что с ним случилось. Но вскоре стало ясно, что Марк действует по какому-то определенному плану, что он занимается своего рода тренировкой. Несколько раз, давая себе минуту отдыха, он бросал взгляд на остальных ребятишек, но не с завистью, а скорее с досадой. Это были взгляды человека, которому приходится выполнять тяжелую работу и который, вполне естественно, сердится, если остальные у него перед глазами занимаются игрой. Лишь когда мальчик, устав, сел наконец на скамью, Арон подошел к нему и поцеловал. Марк спросил:
— А ты видел, как здорово я хожу?
— Да.
— В комнате лежит письмо для тебя.
— Что за письмо?
Марк загадочно улыбнулся, он явно знал содержание письма, и оно его радовало. Арону же он сказал:
— Сходи, почитай.
— Лучше сам скажи.
— Ты можешь меня забрать, — сказал Марк.
Арон помчался в дом, на подушке лежало письмо от врача. В письме врач сообщал, что не видит больше причин держать Марка в детском доме. Более того, теперь ребенку требуется нормальная домашняя обстановка. Если ему дозволено будет дать некий совет, то он рекомендует Арону прямо с этого дня обращаться с Марком как с вполне здоровым ребенком, дабы не пробуждать в нем мысль, что он чем-то отличается от других детей. Ибо если отвлечься от случайных обстоятельств его прошлого, он и в самом деле ничем не отличается. Арон вытер слезы и поспешил обратно к Марку, который все еще отдыхал,
сидя на скамье. Арон сказал:— Все верно, сегодня я возьму тебя с собой.
— Ты рад? — спросил Марк.
Этот вопрос, как рассказывает мне Арон, чрезвычайно его растрогал. До этой минуты он был твердо убежден, что возвращение домой Марк считал только своей собственной радостью. А сейчас все выглядело так, будто Марк радуется предстоящей выписке прежде всего из-за Арона, словно он и тренировался-то специально ради него.
— Да еще как рад, — отвечал Арон, — а откуда ты знал, что написано в письме?
— Это мне Ирма сказала.
— А кто такая эта Ирма?
— Ты что, Ирму не знаешь?
Марк выглядел очень удивленным, имя Ирма представлялось ему самым главным из всех имен, а его собственный, его всеведущий отец, не знает, кто такая Ирма!
— Ирма — это ведь здешняя медсестра.
Он повел Арона за собой в дом, прошел в свою комнату, потом в другую и постучал. Арон тем временем ловил себя на нелепых мыслях: мальчик ходит как обычный человек, стучит в дверь как обычный человек. Марк спросил у немолодой сестры, здесь ли Ирма.
— Нет, она уже ушла.
— А когда она вернется?
— Она ничего не говорила. Должно быть, вечером.
— Я сегодня его забираю, — сообщил Арон.
— То-то малыш будет рад, — равнодушно сказала сестра.
— А с врачом сейчас можно поговорить?
— Его тоже нет.
— Передайте ему, пожалуйста, что я еще раз приду.
В спальне Арон сказал Марку:
— Тебе надо бы попрощаться с друзьями.
— У меня нет друзей.
Арон открыл тумбочку Марка и вынул из нее все вещи. И вдруг Марк начал плакать. Он повернулся лицом к стене и стал вытирать ладонью глаза, но скоро перестал стесняться своих слез. Кое-кто из детей подошел поближе, они смотрели будто в цирке, а ушли лишь тогда, когда Арон прикрикнул на них. Потом он развернул носовой платок и сказал первое, что пришло в голову.
— Расскажи мне что-нибудь про Ирму.
И тут он догадался, почему плачет Марк. Мальчик начал описывать — хотя поначалу ему очень мешали слезы — некое неземное существо. Красивая, умная, добрая, самоотверженная, примерно в таком духе. Арон не мог понять, почему сын до сих пор не рассказывал ему об этом сокровище. Если верить тому, что говорил Марк, то Ирма заботилась о нем в десять раз больше, в сто раз любовнее, чем можно было ожидать от медицинской сестры. Она читала ему вслух книги, и те, что приносил Арон, и другие тоже, она знала ответ на любой вопрос, она гуляла с Марком по окрестностям, чтобы он мог увидеть мир и за оградой парка. Один раз она даже вылепила для него человека из снега, вылепила снеговика. Вот какая она была, эта Ирма.
— А с другими детьми она тоже так возилась? — спросил Арон.
— Нет, только со мной, — ответил Марк. Это прозвучало так, будто он хотел сказать: вот то-то и оно. Причем сказать с гордостью.
— А еду она тебе приносила?
Марк ответил, что он иногда угощал ее шоколадом, но она ни разу не взяла у него ни кусочка, словно это служило окончательным доказательством Ирминой исключительности. Потом он добавил:
— А иногда мы разговаривали про тебя.
— Про меня?
— Ну, она спрашивала, а я рассказывал.
— Что рассказывал?
— Как ты в тот раз выздоровел.
— А еще что?
— Больше не помню.
Когда Марк сказал, что они говорили и о нем, Арону пришло в голову — это он говорит мне сейчас, — будто заботы Ирмы были адресованы не столько сыну, сколько ему самому и что Ирма отвела Марку в этой истории роль связующего звена между ними.
— Ты ведь слышал, что я перетаскал в детский дом горы пакетов. Так почему бы ей не заинтересоваться таким отцом? А что матери у него нет, он, без сомнения, тоже ей сказал. Не пойми меня превратно, я вовсе не утверждаю, что все было именно так, но ведь мое предположение вполне логично, не правда ли?