Боль

— Нижний коренной, доктор.

На лицо наложили пахнущую металлом резиновую маску, и она еще видела поверх маски доктора, он несколько раз повторил рассеянно:

— Не сомневайтесь… А сестра сказала:

— Не сжимайте так руки, милая.

И прошло много времени, и пальцы разжались.

Запомнить: сначала мир отступает. Слышится звук металла и вкус металла. Насилие.

Потом музыка — налетела звенящим вихрем музыка, оглушила и кружит, кружит, не умолкая, а она изо всех сил бежит по длинному, жуткому, светлому коридору: по обе стороны двери, в конце — Джим, тянет руки, смеется, кричит, но в громе музыки не различишь, и она все бежит, а потом говорит: «Мне не страшно», и ее берут за руку, вталкивают в ближнюю дверь, и мир начинает пугающе разбухать, нет ему предела, но вот возникает предел, и доктор смотрит на нее сверху, окно на прежнем месте, сестра держит за руку.

— Зачем вы меня толкнули? — спросила она, и рот ее наполнился кровью. — Мне хотелось дальше.

— Я вас не толкала, — откликнулась сестра, а доктор сказал:

— Еще не опомнилась.

Она заплакала, но сама не шевельнулась, и сестра салфеткой утирала ей слезы со щек. Крови нигде не было, только во рту; вокруг по-прежнему чисто. Доктор внезапно исчез, сестра протянула руку, помогла встать.

— А я ничего не рассказала? — вдруг встревожилась она. — Что я сказала?

— Вы сказали: «Мне не страшно», — ласково ответила сестра. — И сразу проснулись.

— Нет, не то, — она остановилась, сжала поддерживающую руку. — Не рассказала ли тайны? Не сказала ли, где он?

— Никакой тайны, доктор же пошутил.

— А где зуб? — вдруг спросила она.

— Зуба нет, — засмеялась сестра. — Нечему больше болеть.

В прежней палате, лежа на койке, она плакала, а сестра принесла виски в бумажном стаканчике, поставила на край умывальника.

— Бог уже напоил меня кровью, — сказала она сестре.

— Только водой не полощите, — ответила та, — иначе не заживет.

Прошло много времени, и вновь появилась сестра, улыбнулась с порога:

— Вот и проснулись.

— Я разве спала? — удивилась она.

— Спали. Жалко было будить.

Она села; кружилась голова, и казалось, что в этой палате она провела вечность.

— Теперь можем идти? — спросила сестра со вновь обретенным радушием. И протянула знакомую сильную, направляющую неверный шаг руку; на этот раз длинный коридор вывел в приемную, где сидела сестра в банковском окошке.

— Порядок? — весело осведомилась сестра. — Присядьте-ка на минутку. — Она указала на стул рядом с окошком и, отвернувшись, принялась быстро писать. — Два часа не полоскать рот. Вечером принять слабительное, а если будет боль — две таблетки аспирина. Если боль сильная или значительное кровотечение, сразу дайте нам знать. Хорошо? — и она опять весело улыбнулась.

Еще один листок; на этом написано: «Удаление», а ниже: «Не полоскать рот. Принять легкое слабительное. При боли — две таблетки аспирина. При сильной боли или кровотечении сообщить в клинику».

— До свидания, — любезно попрощалась сестра.

— До свидания, — ответила она.

Сжав в руке бумажку — все еще в полусне, — она вышла через стеклянную дверь, повернула за угол, пошла прямо. Разлепила глаза, увидела длинный коридор с дверями по обе стороны и остановилась, а потом увидела дверь с табличкой «Для дам», вошла. Просторная комната — окна, плетеные кресла, сияющий белый кафель, блестящие серебристые краны; у раковин причесываются, красят губы несколько женщин. Она сразу прошла к ближайшей из трех раковин, уронила в ноги сумку и бумажку, взяла салфетку и, покрутив кран, хорошенько ее намочила. И сильно прижала к лицу. Это взбодрило, в глазах прояснилось, и она еще раз намочила салфетку, протерла лицо. Попыталась нашарить другую, но в глаза попала вода, и салфетку подала стоявшая рядом женщина. Послышался смех, разговоры:

— Где обедаем?

— Да здесь, внизу. Старый хрыч сказал, чтоб была через полчаса.

Она сообразила, что мешает, ведь они торопятся, и быстро вытерлась. Посторонилась, пропуская кого-то к раковине, выпрямила плечи, взглянула в зеркало, и вот тут перехватило дыхание — она не знает, какое из лиц ее.

В зеркале были незнакомки, и кто смотрел на нее, а кто мимо; но все чужие, ни одна не улыбнется, не узнает: уж мое-то собственное лицо должно меня знать, подумала она, и горло неизъяснимо сжало. Вот лицо напудренное, с крошечным подбородком, яркая блондинка; вот остренькое под красной шляпкой с вуалью; вот бледное, встревоженное, каштановые волосы зачесаны назад; вот квадратное, румяное, и стрижка квадратом. И еще двое-трое — приближаются к зеркалу, движутся, смотрят друг на друга. А может быть, это не зеркало, подумала она, это, наверное, окно и женщины за стеклом, на той стороне. Но рядом причесывались, глядя в зеркало, и, значит, все здесь, с этой стороны. Только бы не блондинка, подумала она подняла руку и коснулась щеки.

Вот она — бледная, встревоженная, с зачесанными назад волосами. Сообразив, она заторопилась, возмущенно отшатнулась от зеркала: нечестно, отчего у нее в лице ни кровинки? Были же красивые лица, отчего взяла это? А я не выбирала, сердито объяснила она себе, мне не дали выбрать, иначе я взяла бы хорошее лицо, блондинка и то лучше.

Она отошла, села в плетеное кресло. Подло. Подняла руку и провела по волосам — немного растрепаны после сна, но зачесаны определенно назад, как обычно, а на затылке туго перехвачены большой заколкой. Как у школьницы, только — вспомнилось бледное лицо из зеркала — только возраст не школьный. Захотелось взглянуть на заколку, и она с трудом расстегнула ее, поднесла к глазам. Волосы тепло и мягко коснулись щек, достали до плеч. Заколка серебряная, на ней выгравировано имя — Клара.

— Клара, — повторила она громко. — Отчего Клара?

С порога обернулись две женщины, прыснули. Теперь уж все — как следует причесанные и накрашенные — торопились, оживленно болтая, к выходу. Они исчезли мгновенно, как птичья стайка с дерева, и она осталась в комнате одна. Бросила заколку в стоявшую рядом глубокую металлическую пепельницу, и заколка приятно звякнула о дно — волосы распущены. Открыла сумочку и принялась выкладывать на колени содержимое. Обыкновенный, без инициалов, белый носовой платок. Коричневая — под черепаху — квадратная пудреница с отделениями для пудры и румян; пудры уже половина, а к румянам явно не притрагивались. Оттого и бледная, решила она и положила косметичку на колени. Розовая, почти использованная помада. Расческа, начатая пачка сигарет со спичками, кошелек для мелочи, бумажник. Она расстегнула молнию на красном, искусственной кожи кошельке и вытряхнула на ладонь монеты. Пять, десять, двадцать пять… Девяносто семь центов. Не густо, подумала она, и открыла коричневый кожаный бумажник; вот деньги, но прежде — посмотреть документы. Никаких, только деньги. Она насчитала девятнадцать долларов. Уже неплохо.

Больше в сумке ничего не было. Ни ключей — ведь должны быть ключи? — ни документов, ни записной книжки, никакого опознавательного знака. Сама сумочка светло серая, из искусственной кожи; она перевела взгляд вниз, и оказалось, что на ней темно-серый фланелевый костюм и оранжево-розовая блузка с оборкой вокруг шеи. Туфли черные, крепкие, на небольшом каблуке, со шнурками — один развязан. Телесного цвета чулки, на правом колене порвано, длинная рваная петля ползет вниз и заканчивается на пальце ощутимой внутри туфли дырой. На лацкане пиджака значок; она перевернула, посмотрела — синяя пластмассовая буква «К». Отстегнула, бросила в пепельницу, и значок как бы царапнул по дну и звякнул, стукнувшись о заколку. Руки маленькие, с толстенькими пальчиками, ногти не накрашены; колец нет, лишь на левой тонкое обручальное.

В пустой дамской комнате, сидя в плетеном кресле, она решила для начала избавиться от чулок. Вокруг никого не было, и она сняла туфли и стянула чулки, с облегчением высвободив палец из дыры. Спрятать, подумала она, в корзину для салфеток. Она поднялась и теперь пристальней разглядела себя в зеркале. Оказалось хуже, чем ожидала: юбка сзади обвисла, ноги худые, спина сутулая. На вид все пятьдесят, подумала она; но нет, судя по лицу, не больше тридцати. Волосы неряшливо свисали на бледное лицо, и она вдруг разозлилась, схватила сумку, отыскала помаду и нарисовала, пусть неумело, на бледном лице подчеркнуто яркий рот; с красным ртом лицо ей понравилось больше, и она открыла косметичку и нарумянилась. Вышло неровно и грубо, красный рот слишком бросался в глаза, но хотя бы лицо уже не было бледным, встревоженным.

Она бросила чулки в корзину, с голыми ногами вышла снова в коридор и решительно направилась к лифту. Увидев ее, лифтер спросил: «Вниз?», и она вошла, и лифт бесшумно опустил ее на первый этаж. Она вновь миновала важного швейцара-медика, оказалась на улице; мимо проходили люди, а она стояла у подъезда, ждала. Через несколько минут от толпы отделился Джим, подошел, взял за руку.

Где-то, неведомо где, стоит пузырек с кодеином; наверху, на полу дамской комнаты, оставлен листок с надписью «Удаление»; а сама она, семью этажами ниже, не слыша громких шагов прохожих, не замечая их любопытных взглядов, бежит — с распущенными волосами, за руку с Джимом — босиком по горячему песку.