Болезнь

— Пусти! — захлебнулась коротким хохотком Степанида. — Всюе измячкаешь ты меня!.. Пусти! Вздыхнуть прямо невозможно...

— Да ты не ломайся... не ломайся... — бормотал поручик, задыхался, обжигался желаньем. Торопился...

Тусклый жировик, чадя, кидал по стенам шарящие тени. Окна белели мохнатым инеем. От печки шел прочный сухой жар.

Устало оттолкнув от себя Степаниду, Канабеевский вяло и брезгливо сказал:

— Ну и жадная ты... Ненасытная.

Женщина оправила на себе запон, спустила ноги на пол и ничего не ответила.

— У тебя дети были? — равнодушно спросил Канабеевский.

Помедлив немного, женщина ответила хмуро, сразу же погасив смущенную улыбку на раскрасневшемся лице:

— Нет... не были.

— Что же так?

Канабеевский вытянулся на постели, закинул руки за голову, прикрыл глаза.

— Муж у тебя неудачный был, что ли?..

— Не знай... — тупо сказала Степанида и быстро встала.

— Уходишь? — вяло сказал поручик. — Ну, уходи... Когда надо будет, опять с Селифаном закажу...

Быстро накинув на себя шаль и шубенку, Степанида молча ушла.

Канабеевский сладко зевнул, закрыл глаза. Задремал.

19.

В благовещенье, марта двадцать пятого, в Варнацке справляли вроде престольного праздника. Был бревенчатый сруб с крестом на грубой башенке, в срубе — полутемная горница с престолом, с иконой Иннокентия святителя сибирского, с образом благовещенья и Николай-угодника, кем-то из местных по-таежному размалеванных: был Никола лохматый, плешивый таежник в дохе и даже в рукавице на левой руке.

Этот бревенчатый сруб в бывалые годы раза три в зиму оживал золотыми огоньками, отогревался мужичьим духом и большой железной печкой, наполнялся волнами плохого ладанного дыма и терпким запахом жженного вереску. В эти дни сверху наезжал поп.

Бабы разогревали сруб, скребли, мыли. Иной раз навезут пихтачу, устелют пахучими ветками неровный пол. Пойдет беседа с господом-богом, а потом гулянка: дня на три.

В этот год попа к благовещенью не ждали. Старый поп из ближнего прихода (а ближний приход за сто верст) еще перед рождеством представился. Новых попов перестали слать из Якутска с самого того времени, как двинулась с места Русь, а за нею, слышно было, и Сибирь.

Службы не бывало. А вместо велелепного богослужения в прошедшее рождество угомоздился у престола кривоногий Парамон Степаныч, бывший трапезником в волостном селе (где церковь, где приход) и понимавший мало-мало обиход с господом-богом.

Парамон Степаныч и в благовещенье прицеливался переговоры с богом от всего Варнацка вести. Но за три дня до праздника, когда бабы отапливали сруб и таскали туда воду для мытья полов, проходил мимо поручик, заинтересовался:

— Это что-же, богослуженье предстоит?

— Да! ради праздничка!

— И священник приедет? — оживленно спросил Канабеевский.

— Нет. Священника не будет. Парамон Степаныч тут у нас есть, мастак. Он заместо священника...

Поручик вошел в сруб, поглядел, повертелся деловито возле икон.

Выходя оттуда, он сказал бабам:

— Пошлите ко мне этого вашего Парамона Степаныча. Немедленно!

Ушел Канабеевский к себе домой степенно, над чем-то задумавшись.

Был задумчив у себя в избе. Порылся в сумках, досадливо покачал головою: не нашел, видно, того, что искал.

Парамон Степаныч пришел скоро. Влез он в избу, широко расставив ноги, прошел к поручику и, ухмыляясь широким ртом, басом сказал:

— Зравствуй-ка! Звать бабам приказывал?.. Вот он-я!..

— Ты — Парамон? Это ты тут вместо священника орудуешь?

— Я, — ухмыльнулся Парамон Степаныч. — Мало учен, а то и совсем бы хорошо!..

— Ты думаешь, что это хорошо? — нахмурился Канабеевский. — Напрасно!.. Вот ты такой — неграмотный, грязный, да поди еще и пьяница — а лезешь богослуженье совершать!.. Это — хамство! Понимаешь, хамство!..

Парамон Степаныч несколько раз мигнул оторопело, переступил тяжело с ноги на ногу и вздохнул.

Поручик прошелся по комнате, отшвырнул подвернувшуюся под ноги табуретку и круто остановился перед Парамоном Степанычем.

— Ну, как же ты молишься? Как же ты смеешь вместо священника к алтарю лезть?

— Я как молюсь? — вздохнул Парамон Степанович, — обнакновенно как — кои молитвы, тропари там. А главное — апостол. К апостолу голос у меня способный. Покойный отец Василий всегда хвалил... Я ведь с отца Василия и стал молитву править...

— Ты что же, читать умеешь? — немного сконфузившись, переспроси Канабеевский.

— По церковному мало-мало учен. Ну, и гражданскую печать разбираю... Я ведь в псаломщики натакался, да не вышло. Фигура у меня, вишь, корявая. Благочинный приезжал, увидел меня, говорит: неблаголепно...

— Правильно благочинный сказал! — подхватил Канабеевский. — Понимающий человек!

— Конешно! — согласился Парамон Степанович. — Вид у меня не такой. Кабы вид настоящий — был бы у меня карьер жизни.

— Глупости! — фыркнул поручик.

— Это многие из духовенства мне сказывали — про карьер. Потому голос у меня отчаянный...

— Голос — это еще не все! — внушительно отметил Канабеевский. — К голосу многое нужно приложить, а уж потом мечтать о карьере.

— Конешно! — еще раз согласился Парамон Степанович и вздохнул.

Канабеевский помолчал. Оглядел Парамона Степановича с ног до головы, усмехнулся. И с кривой, брезгливой усмешкой сказал:

— Ну, хорошо. Голосом хвастаешься. Ну-ка покажи, прочитай главу какую-нибудь!..

Парамон Степанович весело ухмыльнулся. Обрадовался.

— Это с большим удовольствием! — сказал он. — Откуда желаете?

— Откуда хочешь! — согласился Канабеевский. — Да ты разве наизусть умеешь?

— Умею! — мотнул спутанными лохмами Парамон Степанович.

— Ну, начинай!

Парамон Степанович осторожно прокашлялся. Вышел на середину горницы, постарался составить обе вместе кривые ноги, сложил смиренно волосатые темные жилистые руки на животе, и начал.

И, когда начал — колыхнулся мимо Канабеевского теплый воздух и где-то в углах зашуршало, осыпалось.