Больно не будет

— А магазин не ограбите?

— Нет.

— Я и сама вижу, что нет. Хорошо, я возьму вас на пробу. Люди нам нужны. Они же, эти... — кивок на дверь, — сегодня он на работе, а потом его неделю днем с огнем не найдешь. Но все же утолите мое женское любопытство, ей-богу. Между нами. При закрытых дверях. Каким ветром вас сюда занесло?

— Обыкновенным. Житейским, — сказал Новохатов.

Через час он уже трясся в кузове мебельного фургона. Рядом Сережа придерживал готовый на них обрушиться продолговатый ящик с разборной стенкой. Напротив, притулившись к кабине, кемарил тот самый здоровенный мужик, который на дворе уплотнял ящики. Он назвался Вадимом. Сергей, правда, окликал его Петровичем. Новохатову еще никак не довелось обращаться к мужику, ни по имени, ни по отчеству. Тот был мало доступен общению. Он или куда-то спешил с деловым видом, или засыпал сидя, стоя — одинаково быстро и наглухо. Сережа отдал Новохатову свой свитер (их на нем было три, одетые один на другой) и старый халат, с дырами на локтях и у ворота. Свое пижонское пальтецо Новохатов оставил в магазине. Им предстояло отвезти стенку по адресу и там собрать.

— Вообще в такой аварийной колымаге людям ездить не положено, — заметил Сережа. — За это нам должны молоко давать.

— Должны, — согласился Новохатов равнодушно. — А чего он все время спит?

— Да характер такой. Это и хорошо, что спит.

— Почему?

— Еще увидишь.

Кузов то и дело кренился так, что ящики помельче скакали от борта к борту, а самый массивный ящик, который они с трудом удерживали, грозил расплющить их о стенку. Увлекательная получилась езда. Но недолгая. Минут через пятнадцать прибыли на место. У подъезда двенадцатиэтажного дома их поджидала женщина с взволнованным, озабоченным лицом, встретившая их упреками:

— Что же такое, господи, сказали, что к девяти подъедут, а уж теперь скоро двенадцать!

— Мамаша, спокойно! — весело откликнулся Сережа. — Главное, что приехали. И мебель пока цела.

Женщина, с неожиданной для ее возраста ловкостью, подтянулась за спинку борта и заглянула в кузов.

— Так она ж упакована. Чего с ней может поделаться?

— Такая мебель, — объяснил Сережа, — она как хрусталь. Чуток ящик тряхани неосторожно, там внутри все переломается. Ты это, мамаша, приметь.

— Да я примечу, примечу!

Из чрева фургона показался сумрачный, заспанный Вадим:

— Ну чего, будем сгружать или торговаться?

— Сгружать, сгружать! — заторопилась женщина.

Квартира была на шестом этаже. Ящики поднимали на лифте, все, кроме одного, огромного. Он в лифт не влез. Его тащили по лестнице на руках. Вадим, окончательно пробудившись, матерился на каждой лестничной клетке. У него была такая особенность. По ступенькам он пер молча, а отводил душу и ругался именно на переходах. Он сказал, что за такую работу меньше четвертного брать грех. Новохатов занозил себе руку и на третьем этаже ухитрился подставить бок под угол ящика. Как раз Вадим, который шел впереди, что-то замешкался и немного осадил назад. Новохатову показалось, что у него ребра хрустнули. Но было не очень больно, терпимо.

— Передохнем? — предложил Сережа, услышав его вскрик.

— Да я ничего, — ответил Новохатов. Он удивился, что худенький, на вид маломощный Сережа, казалось, ничуть не запыхался и не устал. У него самого руки и поясница заныли еще на первых переходах. А потом и пот прошиб. Сережа нес свой угол весело, с прибаутками. Его затейливые приговорки, накладываясь на ругань Вадима, создавали своеобразное музыкальное сопровождение их восшествию. Новохатов подумал, как бы было славно, если бы его увидела Кира за этим занятием. Как бы она мило удивилась. Об этом думать было больнее, чем подставить бок под ящик.

Хозяйка показала, в какой комнате она намерена поставить стенку. По виду комната была значительно меньше гарнитура. Кроме Новохатова, это никого не смутило.

— Значит, так, — сказал Сережа, — придется ее, родимую, углом громоздить. Верно?

— Это как? — встревожилась хозяйка.

— А так, что получаются дополнительные затраты труда.

— Да еще какие! — угрюмо подтвердил Вадим.

— Ой, да заплачу я, заплачу! — воскликнула женщина. — Вы только, миленькие, сделайте по-хорошему.

— У нас фирма, — сказал Сергей. — Мы по-плохому не умеем.

— Если с нами по-хорошему, — уточнил Вадим.

Новохатову было странно, что женщина хозяйничает одна. Такое важное событие, а она одна. Может, она и живет одна в этой двухкомнатной квартире? У нее малопримечательная внешность, усталый вид. Она была похожа на всех на свете женщин-хлопотуний, полных и худых, высоких и коротышек, молодых и пожилых, знающих одной лишь думы власть — поуютнее и покрасивее устроить свое домашнее гнездышко. Но это, конечно, обманчивое впечатление. У каждой из этих женщин есть индивидуальность, да, бывает, еще какая яркая. Только, чтобы ее разглядеть, много времени требуется. Иной раз вся жизнь на это уходит. Их вечная житейская озабоченность — тоже своего рода мимикрия. Их деловитая, бестолковая суетливость сродни самогипнозу. А какие страсти за этим прячутся, какие надежды — немногим дано знать. Мужчины любят таких женщин снисходительной любовью, зато редко их бросают, потому что чувствуют — это надежно, это без подвоха. Но и тут случаются порой такие накладки, что оё-ёй!

Со стенкой управились часа за два. Одна секция все же; в комнату не вместилась, и хозяйка после мучительных колебаний распорядилась поставить ее пока в коридор. Новохатов по ходу дела быстро овладевал нехитрой премудростью сборки. Поначалу подстраивался под Сережу. Надсадился, конечно, здорово. Оказывается, совсем отвык от истинно мужской работы с инструментами. Пальцы были как чужие. Но он был доволен. Это было то, что нужно. Сосредоточенность на простом, ясном деле действовала получше транквилизатора. Не зря он подрядился в мебельный магазин на стажировку, нет, не зря. И Сережа, уверенно и твердо распоряжавшийся, и Вадим, пару раз словно придремавший с отверткой в руке, были ему в эти мгновения самыми дорогими товарищами, хотя бы потому, что не лезли в душу с расспросами. Пару-другую деревянных шпунтов он от усердия сломал, но хозяйка, неусыпно следившая за их работой, ничего не заметила, только Сережа скривился, точно у него заныл зуб.

Наконец они кончили и расположились на креслах отдохнуть и покурить.

— Ну вот, мамаша, принимай. Эх, хороша родимая, даром что в Югославии сделана. А, ребята?

Стенка была и впрямь великолепна: грузна, как средневековый замок, но именно в этой грузности таилось некое волнующее изящество, оттеняемое благородным, темным цветом дерева и тяжелыми, под золото, ручками и декоративными планками. Это было почти произведение искусства, пускай конвейерного толка. Женщина стояла у стенки, онемев, с преображенным, просветленным лицом. Бог знает, скольких потерь, недосыпаний и урезываний стоила ей эта воплощенная мечта. Но теперь все плохое позади. И если у нее не было мужа, если ее крепко до этого надували на ярмарке жизни, то и это не имело значения, по крайней мере в эту святую минуту. Новохатов понимал ее состояние, похожее на экстаз, и сочувствовал ей, и жалел ее. Он даже позавидовал ей, потому что сам для себя не мог он представить драгоценность, обладание которой смогло бы утишить его тоску. Он заметил, что и Сережа смотрит не на стенку, а на забывшуюся, замечтавшуюся женщину и любуется ею. Только Вадим, воспользовавшись передышкой, сладко всхрапнул, прикусив зубами окурок.

— Такую красоту надо бы обмыть, хозяйка, — очнувшись, сказал он сипло.

Женщина, оторвавшись от созерцания чуда, странно всхлипнула носом, растроганно ответила:

— Спасибо вам, ребята! Большое спасибо! Пойдемте на кухню. Там у меня кое-что припасено.

На кухне она живо выставила на стол початую бутылку водки, миску с квашеной капустой, стаканы, хлеб. Вадим, солидно похмыкав, разлил на три части.

— Погоди, — остановил его Сергей. — А себе, мамаша? Твоя-т где посуда?

— Да что ж я тебе за мамаша, право слово, — смущенно заметила женщина, проворно подставляя себе маленькую рюмочку. — Заладил: мамаша да мамаша. Не больно я тебя старше.

— Не бери в голову, — успокоил ее Сережа. — Для меня любая женщина — мамаша, хоть ей будь двадцать лет. Кому чего. Вон Петровичу каждая женщина — кобыла. Верно говорю, Петрович?

Вадим не отозвался, с нетерпением ждал, когда наконец подымут стаканы, свой цепко держал в руке.