Больно не будет

— Было бы желание, — ответил Усов и заглянул ей в глаза, как в душу, снисходительно-печально, будто осторожно потрогал какой-то верткий рычажок внутри нее, и она сникла, отступила под этим пронзительно-обжигающим синим взглядом. «Боже мой, — подумала она. — Кто он? Что он знает обо мне? Да он, кажется, все знает!»

Возвращались обыкновенно во второй половине дня, измотанные, обессиленные. У Киры от лазания по горам с непривычки ноги не гнулись и спина постоянно ныла, а как уж выдерживал эти походы Кременцов — одному ему известно. Пес Тубик, глубоко оскорбленный тем, что его не брали с собой, а оставляли пасти никому не нужных коз, встречал их волчьим воем и демонстративно забивался в свою конуру под пристройкой, но выдерживал характер недолго: чуть заслышав голоса, выкатывался наружу и устремлялся к ним с обреченным, восторженным лаем. Он хорошо запомнил, как удачно повалил Киру при первой встрече, и главной его целью было каждый раз повторить этот подвиг. Кира, хохоча, отбивалась из последних сил, а Тубик, выгибая спину горбом, неутомимо подкатывался ей под ноги. Удавалось спастись от него только в доме.

— На цепь посажу подлеца! — грозил псу Данила Степанович.

— Какой он породы? — интересовалась Кира. — Он похож и на овчарку, и на борзую. Это ведь удивительно, да?

— Никакой он породы, — не без гордости отвечал хозяин. — Это мне сын из Оренбурга привез подарочек. Проклинаю тот день и час, когда я его принял. У него, у проклятого Тубика, не все дома. Вы погодите, он себя покажет. Он иногда такие номера откалывает — убить его мало.

После ужина, простого и сытного — горшок каши, жареное или тушеное мясо, козье молоко, сыр, отправлялись на лужайку недалеко от дома, усаживались на бревнышки. Усов курил трубку, Кременцов и Кира наслаждались зрелищем заката, впитывали в себя свежую одурь подступающего вечера, почти уже засыпая, блаженно потягиваясь. Дни весны, как по заказу, стояли ясные, меланхоличные, а ближе к вечеру с гор спускались игривые ветерки, копошились, повизгивая, в кустарниках, дотрагивались до разгоряченных лбов прохладными, невесомыми ладонями. Все, что охватывал взгляд в мрачнеющем, готовящемся к ночи мире, было неописуемо прекрасно. Казалось в такие минуты, что, если лечь и приникнуть к земле внимательным ухом, то обязательно услышишь биение ее живого сердца.

— Мы здесь совсем как на необитаемом острове, — сказала как-то Кира. — В самом деле, Данила Степанович, объясните, почему мы никого не видим? Где дружелюбное местное население? Сюда вообще-то ступала нога человека, кроме вашей? Мы в Грузии или на Земле Санникова?

— Да нет, люди есть. Неподалеку три селения, вот там и в той стороне. Но здесь же питомник. В некотором смысле запретная зона. Летом наезжают всякие экспедиции. В основном летом. Но бывают и зимой. Недели три, как последние гости уехали. Вам уже скучно, Кира, без общества?

— О нет! Вы смеетесь надо мной? Я вижу, вижу, как вы иногда на меня поглядываете. Вы правы, я действительно городская фифочка, придурочное дитя асфальта. Но это все в прошлом. Честное слово, если бы можно было, я бы уже никогда отсюда не уехала. Я здесь счастлива. Это правда. Я нигде так не была счастлива, как здесь. Впрочем, что гадать, все равно вы скоро меня прогоните, не правда ли?

Она не дождалась ответа. Кременцов взял ее руку в свою и легонько погладил.

— Ваш друг обязательно меня прогонит, уж я понимаю, — грустно сказала Кира. — Я правильно понимаю, Данила Степанович?.. Молчите? Не обижайтесь на меня, я ведь так стараюсь вам понравиться, чтобы подольше здесь задержаться. Но я мешаю вашему олимпийскому одиночеству, вот в чем дело. Я как те экспедиции, которые вы, наверное, терпеть не можете. Как жаль, что я не мужчина и не старик.

Усов попыхтел трубкой, ответил негромко:

— Успокойтесь, любезная девушка, вы не правы. Одиночеству помешать нельзя, да и не нужно оно человеку. Если человек ищет того одиночества, о котором вы говорите, он уже и не человек вовсе, отголосок. Иногда душа стареет в детстве, а иногда остается молодой до смертного часа, как у нас с Тимой. Верно, Тима?

— Ого-го! — отозвался Кременцов.

Пес Тубик, разбуженный, вскочил и тявкнул в темноту.

— Зачем же вы живете здесь один?

— Это совсем другое, девушка. Не один я живу, а в отдалении. Не как монах в келье, а как птица на просторе. Вам, наверное, многоречивый Тимофей всякие басни про меня рассказывал, так вы не всему верьте. Давным-давно, когда я был тоже молод, жил я нескладно, задиристо, не надо так жить. Ошибок, конечно, наделал препорядочно. Это уж как водится, как у всех. Но не ошибки и не собственная бестолковость меня мучили, а то, что не хватало ума, чтобы осмыслить происходящее. Душа ввысь рвалась, а мысль за ней не поспевала, оттого получались не взлеты, а обидные подпрыгивания на месте. Мудрость жизни, девушка, как я теперь понимаю, в том, чтобы разум свой в соответствие с чувствами привести. Только тогда можно что-то полезное и верное сделать. Мне это только здесь удалось. Здесь моему уму все внятно и подвластно, даже малость лишку его оказалось, могу с другими поделиться. Мне бы раньше спохватиться, может, я бы давно в город вернулся или не уезжал вовсе. В каком месте жить и что делать — не очень важно, а вот равновесие обрести обязательно надо. В тебе его нет, девушка, с того ты и маешься, с того и к старику припала, надеешься, он тебе правду подскажет. Нет, не подскажет. Да он ее и не знает. Свою правду человек только сам из себя извлечь может, сбоку ее не присоветуешь и не подашь. Многим людям она вообще не требуется, без нее прекрасно обходятся.

— Завел, проповедник, — вмешался Кременцов, чутко вглядываясь в выражение Кириного лица, опасаясь, как бы не задел, не обидел ее невзначай его красноречивый друг. Кира поняла, что хотел объяснить ей Данила Степанович, ничего нового он ей не открыл, она все подобное о смысле жизни, высказанное иногда хитрее и затейливее, иногда проще, много раз слышала, но ее глубоко взволновали рокочущие, скорбные интонации его голоса, наполненные сдержанной страстью, обволакивающие сознание смутной и сладкой тревогой. Ей хотелось еще его слушать. Она сказала:

— Я не совсем глупенькая. Но вот растолкуйте. Я знаю многих хороших людей, и все они страдают. Иногда не поймешь отчего, но страдают. Мой муж Гриша, чудесный человек, и я ни разу не видела его счастливым. Моя мама, добрая, простая женщина, живет обеспеченно, все у нее есть, а я дня не помню, чтобы она не плакала. Да зачем перебирать, что ни хороший человек, то и страдание, боль. Зато подонки всякие повсеместно преуспевают и довольны собой, и такое впечатление, будто земля для них создана. Для них дома строят, для них самолеты летают, икру рыбы мечут тоже для них. Какое уж тут равновесие чувств и ума. Какое может быть равновесие в одной-единственной душе, дорогой Данила Степанович, когда весь мир сошел с ума и того гляди рухнет туда, откуда нет возврата. Если кто-то обнаружил свою правду, то не гордится ею, не лелеет ее, а старается этой правдой, как дубиной, побольнее ударить ближнего своего. Самые светлые умы заняты усовершенствованием способов массового убийства. Кровь льется, как вода из прорвавшейся плотины. При таких обстоятельствах, чтобы быть спокойным и соответствовать природе, надо быть деревянным, что ли?

— Вот вы о чем? Но так было всегда. Просто средства коммуникации стали более совершенны. Ответь ей, Тима, это ведь твоя вечная тема.

— Мир действительно надо лечить. Как — пока никому не ясно. Одним дуракам ясно. Да, Даня, я понял твой намек. Нет, я уже тоже, как и ты, не знаю ответа. Верю в одно: спаси свою душу, тем самым спасешь чужую, хоть одну. Если каждый поддастся панике, то сам погибнет и усугубит общую болезнь. Кира, девочка, я и не догадывался, что тебя волнуют такие мысли.

— Они меня и не волнуют, — улыбнулась Кира. — Это так, к слову пришлось.

Ночью произошло чрезвычайное явление природы — снегопад с грозой. Кира проснулась в ужасном смятении, и в первую минуту ей показалось, что началось светопреставление. Дикой силы колотушки грома сотрясали их домик, чередуясь с вспышками молний, подобными атомным взрывам. Ни жива ни мертва, Кира забилась с головой под одеяло, тихонечко скулила. Потом не выдержала, кое-как запахнулась в халатик, шмыгнула в горницу. Впотьмах ничего не видно, Кира коленкой крепко ударилась о стол, и вдруг молния озарила комнату ярче, чем солнце. Глянула — на кроватях пусто, постели смяты, никого. Сердце зашлось и дрогнуло. «Ой, пропала!» Каждая жилочка звенит от страха, тело чугунное, чужое. Где же они? Метнулась в сени — и там наскочила на Тимофея Олеговича.