Больно только когда смеюсь
Шрифт:
Дело не в доброте или злом саркастическом взгляде. Дело во внимании к деталям, походке, жесту, словам… Жизнь — любая жизнь — трагична и комична одновременно. Если смотреть на нее «добрыми глазами», рискуешь не обратить внимания на тысячи гротескных мелочей. Человекже, любой человек, вообще чрезвычайно смешон.
Понимаете, профессиональный писатель фиксирует своим глазом все, как камера слежения в магазине. Камера ведь не добрая и не злая, просто в ней отражается кусочек пространства с той жизнью, которая в какой-то период времени на этом пространстве происходит. Камера выхватит и трогательную девочку, которая поправляет сандалик на ножке годовалого братика в коляске, и инвалида на костылях, и воришку, стащившего с полки пачку леденцов, и юного онаниста за рядами пачек
Да что там говорить. Прав великий Набоков, прав: мы — волки. Все писатели — хищники. А иначе в литературе не выжить. Но если вдруг я наталкиваюсь на нечто неординарное, то, конечно, любуюсь.
Соседи
В нашем подъезде меняют трубы.
Фраза, боюсь, получилась эпическая. Но и процедура эта весьма эпическая: целыми днями грохот и звон, будто у нас в подъезде полицейские ликвидируют пресловутый «подозрительный предмет». Замену труб осуществляет бригада арабских рабочих, а именно: Имад — полный, как вавилонская танцовщица, улыбчивый человек лет пятидесяти, и его подручный — безымянный бессловесный парень, который, собственно, и работает.
Имад — человек почтенный. Уже тридцать лет он, житель соседней — через ущелье — арабской деревни Аль-Азария (где когда-то Иисус воскрешал безнадежно умершего Лазаря), кочует с ремонтами из одного дома в нашем городке в другой. У него безупречная рабочая репутация, проникновенный влажный взгляд и широкая улыбка. Пожалуй, слишком широкая…
Название нашей улицы в переводе с иврита звучит изысканно — «Время соловья», — и это вполне определенный соловей, муэдзин деревни Аль-Азария. Ежедневно, часа в четыре утра, гнусавым рыком через громкоговоритель, установленный на куполе минарета, он окликает правоверных. И затем это повторяется еще четыре раза в день. В полдень бригадир Имад расстилает молитвенный коврик на площадке между этажами и, коленопреклоненный, бьет поклоны в сторону Мекки. Я в это время возвращаюсь с прогулки со своим псом Кондратом. Увидев молящегося Имада, я беру Кондрата на руки и на цыпочках проскальзываю мимо, к своей квартире. У нас здесь почитают все веры, — не дай Бог оскорбить религиозное чувство молящегося!
С Имадом я иногда перекидываюсь двумя-тремя словами на иврите, которым он владеет великолепно.
— Вот, думаю… — сказал он недавно. — Машину новую купить… или жену купить?..
— Зачем тебе еще одна жена?
— Старая рожать перестала…
— А сколько у тебя детей, Имад? — полюбопытствовала я.
— Семнадцать…
— Семнадцать… и тебе мало?!
Он помолчал, широко улыбнулся, показывая все зубы, сказал:
— Женщина должна приносить детей…
…Днем он звонит ко мне в квартиру и вежливо просит кофе. Я приглашаю обоих, включаю чайник, ставлю на стол чашки, молоко, банку с кофе, какие-то коржики и удаляюсь в кабинет: женщине не пристало сидеть за столом с мужчиной, да и о чем бы нам говорить?
В это время обычно передают новости. Попивая очень крепкий кофе, Имад со своим безмолвным рабом бесстрастно выслушивают очередные сообщения о том — сколько терактов за последнюю неделю предотвращено израильскими силами безопасности, сколько начиненных взрывчаткой молодых палестинских героев остановлено по пути к семидесяти гуриям, ожидающим их на небесах…
А я посматриваю с балкона в сторону дороги на Иерусалим, пытаясь понять — попаду ли я сегодня в такую же страшную пробку, как позавчера, когда солдаты на блокпосту проверяли не только каждую машину, но и вбегали в каждый автобус, дотошно
заглядывая под сиденья и остро всматриваясь в лица, — видать, получили от внутренней разведки очередные «предупреждения»…Вчера я угодила сразу в две истории: сначала на центральной автобусной станции, куда забежала выпить кофе по пути на урок вождения, по динамикам вдруг объявили о «подозрительном предмете» на пятом этаже станции; всех пассажиров минут сорок держали на третьем этаже, пока сверху не расстреляли рюкзак какого-то забывчивого олуха. Зато после урока вождения я попала в ту же историю уже на улице, по пути к остановке своего автобуса. Полицейская машина перегородила дорогу публика теснилась в стороне, и уже вовсю шла подготовка к ликвидации «подозрительного предмета». А я по своему легкомыслию решила, что успею еще купить на лотке пирожок. И тогда взмыленный, с блестящим от пота лицом, молодой полицейский в похожем на скафандр бронежилете, защищающем все части тела, заорал на меня: «Гевэрет, тебя вся улица ждать должна?!» — И я поджала хвост и юркнула к огороженному участку. И вот тогда грохнуло по настоящему!
Но это было вчера…
А сегодня Имад попивает кофе и выслушивает очередные новости о том, что «всего в начале этой недели израильские спецслужбы располагали 42-мя предупреждениями о намерениях террористов совершить теракты на территории нашей страны»
— А ты не хочешь застеклить верхний балкон? — спрашивает меня Имад. — Я сделаю это недорого и качественно…
— Спасибо, Имад, — говорю я ему. — На днях улетаю в Европу, вот вернусь, тогда позвоню…
Он улыбается широкой, пожалуй, слишком широкой своей улыбкой, кивает…
— Лети с миром, — говорит он мне. — Лети с миром…
Глава третья «И будете, как во сне…»
«Персы, греки, римляне исчезли с лица земли, а маленький народ, родившийся задолго до этих многочисленных народов, все еще, ни с кем не смешиваясь, существует на обломках своей родины. И если есть что-либо в жизни народов, что может быть названо чудом, то только это».
— ВЫ СОГЛАСНЫ С ВЫСКАЗЫВАНИЕМ МАРИИ РОЗАНОВОЙ: «ЭМИГРАЦИЯ — КАПЛЯ КРОВИ НАЦИИ, ВЗЯТАЯ НА АНАЛИЗ»?
— Капля, хм… это могут быть и потоки крови. Нация может истечь эмиграцией до полной анемии. С Россией это случалось не раз. Для этого и термин есть: «утечка мозгов».
Однако я согласна, что эмиграция — некий срез, по которому удобнее и легче изучать множество явлений и в обществе, и в человеческой натуре. Многое высвечивается, становится выпуклым. В эмиграции меняется освещение бытия, вот как в театре: другая сцена, включены другие софиты. Фикус в углу погашен, зато собачья миска на просцениуме освещена. Как сказал поэт: ряд волшебных (ужасных) изменений милого (кошмарного) лица.
– ВЫ ПИСАЛИ, ЧТО ЭМИГРАЦИЯ В КОНЦЕ 90-ГО В ИЗРАИЛЬ — ВАЖНЫЙ ДЛЯ ВАС РУБЕЖ. С ТЕХ ПОР ПРОШЛО НЕМАЛО ЛЕТ. НАВЕРНЯКА ПОЗАДИ ДУШЕВНЫЕ И ЖИТЕЙСКИЕ ПОТРЯСЕНИЯ, С КОТОРЫМИ ВСЕГДА СВЯЗАНО ПЕРЕСЕЛЕНИЕ В ДРУГУЮ СТРАНУ. СЕЙЧАС, СПУСТЯ ГОДЫ — ВЫ МОЖЕТЕ АНАЛИЗИРОВАТЬ ПРИЧИНЫ, ПОБУДИВШИЕ ВАС К «ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ»?
— Знаете, все это очень сложно. Вот как раз много лет назад, по свежим следам своего переселения я охотно отвечала на подобные вопросы журналистов — мне их задавали все, кому не лень: в России, Израиле, Германии, Америке… Тогда мне казалось, что все объяснимо. Причины и поводы были самые разные.
Например, одним из поводов переезда в Израиль я считала мотив «корневой причастности». Человек в середине жизни всегда «зависает», оглядывается, понимая, что находится на некой умозрительной вершине. В обе стороны от него простираются ветви: еще живы родители, уже подрастают дети… И он сам — как центр, как опора — и для тех, и для других. Бывает, в эти годы кажется, что именно ты обязан совершить то кардинальное действие во имя рода, во имя будущих поколений, какого не совершили твои родители.