Большая грудь, широкий зад

— Нет, вы только гляньте! — причитала матушка. — Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая одурела дальше некуда — чего ещё ждать от этой жизни!

Она положила ребёнка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом.

Ребёнок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа.

— И ведь не помрут никак, всем я что-то должна! Да чтоб вам всем окочуриться!

Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что-то швыряет и пинает. Потом что-то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее — упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно чётко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки — бледные, сухие. На рёбрах распластались измождённые груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из-за её раскинутых рук и ног, места мне не осталось.

Запелёнутая в рваньё дочка Паньди зашлась в плаче, но никто не обращал на неё внимания, даже её мать. Шагнув мимо ребёнка, Паньди яростно прошипела в окно матушке:

— Смотри, хорошенько приглядывай за ней, мы с Лу Лижэнем рано или поздно вернёмся с боями.

— Чтобы я тебе её растила?! — Матушка в сердцах даже хлопнула по циновке. — Да я твоего ребёночка нагулянного в речку брошу черепахам на потраву, в колодец — жабам на съедение, в навоз — мух кормить!

— Делай как знаешь, — махнула рукой Паньди. — Не забывай только, что её родила я, а меня — ты, так что она — твоя плоть и кровь! — Она затряслась всем телом, склонилась к лежащему на дорожке ребёнку, взглянула на него и неверными шагами устремилась к воротам. У входа в западную пристройку споткнулась и тяжело грохнулась на землю. Постанывая и держась за ушибленную грудь, поднялась и бросила в сторону пристройки:

— Тварь продажная! Погоди у меня!

Оттуда донёсся презрительный смех Лайди. Паньди смачно плюнула и пошла прочь с высоко поднятой головой.

Проснувшись на следующее утро, я увидел, как матушка приучает белую козу кормить лежащую в корзинке дочку Паньди.

В ранние утренние часы весной тысяча девятьсот сорок шестого года жизнь в семье Шангуань Лу представляла собой беспорядочную, но красочную картину. Солнце ещё не вышло из-за гор, и во дворе висит тонкая, почти прозрачная предрассветная дымка. Деревня ещё спит, в гнёздах сонно щебечут ласточки, за печкой выводят свои мелодии сверчки, в хлеву жуют жвачку коровы… Приподнявшись на кане, матушка со стоном трёт ноющие пальцы, кряхтя, накидывает кофту, с трудом сгибает затёкшие руки, чтобы застегнуть пуговицы под мышкой, потом зевает, трёт лицо и, открыв глаза, спускается с кана. Нащупывает туфли, суёт в них ноги, покачиваясь, нагибается, чтобы поправить задник, усаживается на скамью рядом с каном, обводит взглядом выводок детей и идёт во двор, чтобы налить в таз воды из чана. Обычно она наливает четыре-пять черпаков и идёт в хлев поить коз. Коз пятеро — три чёрные и две белые, с кривыми, как сабли, рогами и длинными бородами. Сбившись вместе, они жадно пьют. Матушка берёт метлу, сметает помёт в кучку, а потом выметает его на двор. Приносит из проулка свежей земли и разбрасывает в хлеву. Расчёсывает коз гребнем и снова идёт к чану за водой. Моет им соски и вытирает насухо белым полотенцем. Козы отвечают довольным блеянием. К тому времени из-за гор показывается солнце, и под его красно-фиолетовыми лучами утренняя дымка начинает рассеиваться. Матушка возвращается в дом, чистит котёл, наливает воды и громко зовёт:

— Няньди, а Няньди! Вставать пора.

Засыпает в котёл проса и зелёных бобов, добавляет соевых и накрывает его крышкой. Потом нагибается и начинает шуршать соломой, закладывая её в печь. Вспыхивает спичка, пахнет серой, а на куче соломы вращает белками Шангуань Люй.

— Всё никак не помрёшь, карга старая? — вздыхает матушка. — Живёт вот и живёт — а зачем, спрашивается!

В котле хлопают, раскрываясь, стручки, в ноздри тянется приятный аромат. Один стручок с громким треском вылетает в огонь.

— Няньди! Встаёшь ты или нет?

Появляется заспанный Сыма Лян и направляется во двор, в уборную. Из трубы вьётся сизый дымок. Во дворе уже гремит вёдрами Няньди, она собирается на реку за водой. Бе-е! — блеют козы. Уа-а! — плачет Лу Шэнли. Начинают хныкать Сыма Фэн и Сыма Хуан. Что-то мычат двое детей Птицы-Оборотня. Сама Птица-Оборотень вразвалочку выходит из ворот. У окошка причёсывается Лайди. Из проулка доносится конское ржание: кавалеристы Сыма Ку гонят лошадей на водопой. Проходят мулы, тоже из отряда Сыма Ку, они уже возвращаются с реки. Тренькают велосипедные звонки: это упражняется в вождении рота самокатчиков.

— Давай, огонь разжигай, — командует матушка Сыма Ляну. — Цзиньтун, вставай! И на речку — умываться.

Она выносит во двор пять сплетённых из лозняка корзин, похожих на люльки, и укладывает в них пятерых детей.

— Выпускай коз, — велит она Ша Цзаохуа.

Та, семеня тонкими ножками, взлохмаченная и заспанная, идёт в хлев. Козы дружелюбно бодают её и слизывают с коленок грязь. Ей щекотно, и она по-детски ругается, обзывая их чертями короткохвостыми и колотя по головам маленькими кулачками. Потом отвязывает их и треплет одну по уху:

— Иди, твоя Лу Шэнли. — И та, радостно помахивая хвостиком и быстро перебирая копытцами, направляется к корзинке с Лу Шэнли, которая лежит, задрав руки и ноги, и заливается плачем. Коза расставляет задние ноги, пятится, и болтающееся вымя оказывается над лицом ребёнка. Козий сосок ищет ребячий рот, ребёнок ртом ищет козий сосок, в этом молчаливом сотрудничестве движения обеих точны и слаженны. Сосок у козы большой, длинный, и Лу Шэнли ухватывает его, как хищный змееголов.

Одна за другой козы обоих немых, а также Сыма Фэн и Сыма Хуан подбегают к своим хозяевам и тем же манером пристраиваются к детским ртам, демонстрируя такую же слаженность и навык. Золотистые лучи солнца освещают эту трогательную сцену кормления. Спины у коз выгнуты, глаза прикрыты, бороды чуть подрагивают.

— Вода вскипела, бабушка, — сообщает Сыма Лян.

— Пусть ещё покипит, — говорит матушка — она умывается во дворе.

Языки пламени яростно лижут днище котла на плите, переделанной ещё стариной Чжаном, поваром батальона подрывников. Сыма Лян в одних трусах, тощий, в его взгляде сквозит печаль. Вернулась с речки Няньди с двумя вёдрами воды на шесте. Длинная, по пояс, коса прихвачена на конце модной пластмассовой заколкой. Все козы дали детям уже другой сосок.

— Есть садитесь, — зовёт матушка.

Ша Цзаохуа накрывает на стол, Сыма Лян раскладывает палочки, ставит чашки. Матушка накладывает кашу: одна, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая — семь чашек. Цзаохуа с Юйнюй расставляют скамейки, а Няньди кормит Шангуань Люй. Слышится хлюпанье и чавканье. Заходят со своими чашками Лайди и Линди. Каждая накладывает себе сама.

— Как за стол садиться, так уже сумасшедших нет, — бормочет матушка, не поднимая глаз.

Обе сестры уходят есть во двор.

— Говорят, отдельная армия скоро вернётся, — сообщает Няньди.

Но матушка обрывает её:

— Ешь давай.

Я сосу матушкину грудь, стоя перед ней на коленях. Она ест в неудобной позе, отвернув лицо в сторону.

— Мама, как ты избаловала его, просто сил нет. Неужто до самой женитьбы будешь грудью кормить? — продолжает Няньди.

— Бывало и такое, — говорит матушка. — Вон отца Баоцая из западного проулка до самой женитьбы и кормили. — Я взялся за другую грудь. — Я тоже себя жалеть не стану, Цзиньтун. Буду ждать, пока наешься.

Какие только трудности не вынесла матушка, а молоко у неё оставалось таким же чудесным.