Большая Лубянка

Дела были действительно немаловажные. В доме Салтыкова чудовищными пытками было замучено насмерть более ста человек. Глеб Алексеевич оставил молодую вдову Дарью Николаевну. Предшественницей Феликса Дзержинского на этом месте «проклятой улицы» была Салтычиха {4} .

Как догадываются, вероятно, читатели, я рассказываю прошлое Лубянки не для обличения «проклятого царизма». Но если б я задался целью его обличать, то не остановился бы, конечно, на деле Дарьи Салтыковой. Самое дело это большой публике, вероятно, очень мало известно. Однако ссылками на «Салтычиху» брошюрная литература наша немного злоупотребляла. Дарья Салтыкова, замучившая сотню дворовых людей («зажженными щипцами припекательными тянувше за уши» и т. д.), была, надо думать, душевно больная.

4

По преданию и по некоторым литературным указаниям, дом Московского страхового общества (теперь МЧК) и есть дом Салтычихи. Мне не удалось найти в парижских книгохранилищах указания, когда и кем был построен этот зловещий дом. В. А. Никольский считает домом «душегубицы» усадьбу № 14 по Кузнецкому Мосту. По данным следственного дела (по крайней мере, в его части, опубликованной в «Русском архиве» и «Русской старине»), видно, что дом Салтыковой находился в приходе церкви Введения Пресвятой Богородицы, приблизительно на углу Б. Лубянки и Кузнецкого Моста. Это соответствует положению обоих домов № 14.

Интересно то, что некоторые из худших злодеяний Салтычихи были вызваны страстным чувством любви. Добрая половина преступлений на нашей грешной земле происходит от «альтруизма». Молодой Баррер, на днях задушивший сторожа тюрьмы в Рамбуйе, на ограбленные 40 франков купил подарок своей любовнице и сводил ее в ресторан.

Следственное дело о Салтычихе говорит, что она «жила беззаконно с обретающимся у межевания земель капитаном Николаем Андреевичем Тютчевым». Капитан этот скоро бросил нежную красавицу (от которой он, по-видимому, не очень далеко ушел в моральном отношении). Тютчев влюбился в другую даму, в Пелагею Денисовну Панютину, и сделал ей предложение. Разъяренная Салтычиха приказала тогда своему конюху Роману Иванову поджечь дом Панютиной, «чтобы оной капитан Тютчев и с тою невестой в том доме сгорели». Конюх отправился ночью «подтыкать состав под застреху», но в последнюю минуту не решился поджечь дом и, вернувшись, объявил своей госпоже: «сделать того никак невозможно», за что и был подвергнут жестоким истязаниям. После неудачи поджога Салтыкова подослала к Тютчеву и Панютиной убийц. На Брянской дороге, по которой должны были проезжать в свое имение молодые, их ждала засада. Не удалось и это покушение. Но следствие установило «в сих законопреступных страстях ея, Салтыковой, участие».

Насколько мне известно, в печати никогда не указывалось, что «обретавшийся у межевания земель» капитан, любовник Салтычихи, был родным дедом нашего великого поэта. Иван Аксаков, биограф и зять Тютчева, возведя род Тютчевых к флорентийской семье Дуджи, о ближайших предках Федора Ивановича говорит кратко: «Если верить запискам Добрынина, брянские помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходившими до неистовства». Свою знаменитую остроту о том, что история России до Петра — панихида, а после Петра — уголовщина, великий поэт, быть может, выводил отчасти из своих семейных преданий. Семья его матери была неизмеримо культурнее. Но и здесь близким родственником Тютчева был гр. А. И. Остерман-Толстой, который из ненависти к Французской революции держал у себя швейцара камердинера специально для того, чтобы «бить по морде гражданина свободной республики».

Прямое потомство самой Салтыковой в России угасло (есть, кажется, ее потомки французы). Ближайшим же родственником «вдовы-душегубцы» в настоящее время является наш известный историк, мой товарищ по партии С. П. Мельгунов {5} , правнук женатого на племяннице Салтычихи ярославского генерал-губернатора, любимца Елизаветы, Петра III и Екатерины II. Если не ошибаюсь, к Мельгуновым перешла и часть салтыковского богатства (костромские имения на Ветлуге) {6} . Я отнюдь, впрочем, не «инсинирую», что «Голос минувшего» и издательство «Задруга», в которых принимают участие чуть ли не все передовые писатели России, созданы на деньги Салтычихи.

5

Мельгунов Сергей Петрович (1879/80— 1956) — русский историк, публицист. Редактор журнала «Голос минувшего». Автор трудов по истории церкви, русской общественной мысли и революционного движения. После Октябрьской революции — эмигрант.

6

По крайней мере, Потемкин в 1781 году, желая купить эти имения, запрашивал о них А. П. Мельгунова.

Другой родственник Салтыковой (по линии Чернышевых) — известный глава течения «Я никого не ем» В. Г. Чертков {7} , благополучно продолжающий при большевиках свою полувековую борьбу с мясоедением.

Темная вещь — наследственность!

Салтычиха, объявленная мужчиной непонятным распоряжением Екатерины («как недостойная называться женщиной»), окончила свой долгий век в Ивановском монастыре. Подневольные сообщники ее были «с вырезанием ноздрей» сосланы в Сибирь.

7

Чертков Владимир Григорьевич (1854—1936) — русский общественный деятель, издатель, друг Л. Н. Толстого, последователь его учения. Организатор издательства «Посредник» (1884); в 1897—1907 жил за границей, издавал газету «Свободное слово», сборники «Листки «Свободного слова». Проповедовал вегетарианство. С 1928 г. — редактор Полного собрания сочинений Толстого в 90 тт.

Дом № 14 по Большой Лубянке достался новому владельцу.

При нем сто четырнадцать лет тому назад в этом доме произошла еще одна кровавая трагедия. Сама по себе не очень большая: убит был человек, ничем особенно не замечательный. Современники поговорили об этом деле (не из-за убитого, а из-за убийцы) и скоро перестали говорить. Не слишком интересовались им и историки. Однако преступление это никогда не будет забыто. По странице уличной хроники прошел гениальный писатель. Маленький исторический faits divers {8} стал бессмертным шедевром литературы.

8

факт хроники (фр.).

В доме Московской Чрезвычайной Комиссии в 1812 году жил граф Ф. В. Ростопчин. По его приказу на подворье дома растерзан толпою купеческий сын Верещагин.

Знаменитая сцена «Войны и мира», конечно, во всех подробностях памятна каждому читателю. Но приведу то, что служило источником Толстому: несколько строк из записок Ростопчина:

«Я спустился на двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавшими присутствовать при моем отъезде. Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций... Я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен сенатом к смертной казни и должен понести ее, — и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя убить его саблями. Он упал, не произнеся ни единого слова... Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что прошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности, и приходилось отступать назад перед страшной будущностью».

Фразу об «ужасной действительности» Ростопчин вставил явно для красоты слова. Он действительно не очень «смущался тем, что прошло», а в пору составления записок всего менее думал, конечно, о Верещагине. Записки его документ во многих отношениях замечательный. Цель последних лет жизни Ростопчина заключалась главным образом в том, чтобы опорочить и запятнать всех его современников, в том числе подлинных героев 1812 года, а себе приписать свою заслугу спасения России и Европы. Этот «главнокомандующий», отроду не видавший поля сражения, в самом ужасном виде изобразил Кутузова, да еще сослался на умершего Багратиона, который будто бы называл старого полководца мошенником и предателем. О князе Багратионе Ростопчин ничего не мог придумать дурного и ограничился намеком, что у Багратиона была «испорченная кровь». В таком же роде отзывы его о других деятелях отечественной войны. Зато собой он был очень доволен. Граф Ростопчин, как Троцкий, больше всего на свете заботился о том, чтобы создать на собственном челе «печать мрачного величия». В записках его есть характерная фраза: «Сев в карету, я отпра вился в генерал-губернаторский дом и дорогою старался придать лицу подобающее выражение». Ростопчин, собственно, всю жизнь только это и делал: придавал лицу подобающее выражение. Для «печати мрачного величия» он и приказал убить Верещагина.

В своей злобной и несправедливой книге «Россия в 1839 году» маркиз Кюстин {9} говорит, что русские люди совершенно напрасно ставят французам в упрек зверства Французской революции. У нас, замечает он, эти зверства совершались опьяненным, обезумевшим народом в течение короткого промежутка времени. А у них без всякой революции каждый день происходят всевозможные зверства, о которых никто не пишет, не говорит и не думает. Когда в России произойдет революция, сказал сто лет тому назад Кюстин, это будет нечто ни с чем вообще не сравнимое. «Методическая, холодная и упорная жестокость мужика» даст себя знать, и по всей русской земле, от Смоленска до Иркутска, начнутся небывалая резня и небывалый грабеж. «Все темно в будущем человечества, — писал маркиз Кюстин, — но одно совершенно достоверно: мир будет свидетелем очень страшных сцен, которые явит перед ним эта отмеченная судьбою нация».

9

Кюстин Астольф де (1790—1857) — маркиз, французский литератор, монархист. По приглашению императора Николая I посетил Россию. Его книга «Россия в 1839», с отрицательной характеристикой николаевского самодержавия, вызвала поток официозных опровержений.

Раздраженный и пристрастный, хоть и очень умный человек, маркиз Кюстин приехал в Россию искать зла — и зло нашел. Мысли этого русофоба через сто лет повторил (почти буквально) Максим Горький. Спорить здесь не о чем. Поживем лет сто — увидим. Не в России создался миф об Ормазде и Аримане. Религия Зенд-Авесты знает географическую точку зла. Русской истории пришлось бы поместить ее на Лубянке.