Большая судьба

3. Для приготовления третьего сорта брать 32 фунта цементной стали и 1 фунт окалины; если в тигле останется свободное место, то по пропорции можно прибавлять железа и окалины..."

Больной отвалился на спину и, закрыв глаза, долго думал. И в эти минуты перед ним встала вся его жизнь. "Жаль, нет старика Швецова, мы бы с ним потолковали. Он обрадовался бы. Теперь мои булаты стали значительно лучше".

Аносов спохватился и торопливо заскрипел пером:

"Для приготовления булата первого сорта сплавить 30 фунтов в тигле томской стали с 2 1/2 ф. железной окалины, но без крышки или чтобы она не была плотно наложена; смесь сию вылить в воду, потом из нее взять 12 фунтов и плавить в тигле от 5 до 6 часов, затем поступать, как показано было...".

Он писал и улыбался. Перед мысленным взором стояли тигли, а вот пылает в печке веселый, живительный огонек. И вдруг вспомнил о заветной ладанке. Нервным движением распахнул рубашку и достал подарок старого Захара. Вот он, уголек! Он черен и мертв, но таит в себе большую и кипучую силу. Стоит только его раздуть, и веселое пламя заиграет в нем! Этот огонек жгуч и живителен потому, что на него упала капля народной крови. Пугачев! "Вот у кого следует учиться большой страсти! Он не побоялся, ничего не побоялся!" - горячечно подумал Аносов, и это придало ему силы, и перо снова безудержно побежало по бумаге.

А старушка-учительница всё еще стояла у двери, прислушиваясь к его дыханию. Великий соблазн был пойти и уложить его в постель, но деликатность мешала ей переступить порог. Чутьем она догадывалась, что им владеет большая страсть к делу, а если человека охватит она, то не следует ему становиться на дороге. Сокрушенно покачав головой, старушка вышла из прихожей...

Когда под утро учительница осторожно заглянула в горницу Аносова, то увидела, что он лежит на спине. Хриплое дыхание, казалось, разрывало ему грудь. Скорее почувствовав присутствие хозяйки, чем увидев ее, Павел Петрович неловко приподнялся и, задыхаясь, сказал:

– Теперь мне в самом деле плохо... Вот на столе бумага, сберегите ее и передайте по назначению!
– Больше у него не нашлось сил говорить; он снова отвалился на подушки и устало закрыл глаза.

– Вам тяжело дышать! Ах, господи, что ж это я!
– всплеснула руками старушка.
– Давно ведь пора позвать лекаря! Простите меня, нерадивую...

Через час неуклюжий лекарь, стуча подкованными сапогами, ввалился в светличку. На Аносова смотрело доброе, загорелое лицо.

– Не извольте беспокоиться, - предупредительно заговорил он.
– Годы ваши еще небольшие. Поборем хворость!
– Он внимательно осмотрел Павла Петровича и положил ему на горло компресс.

– Нарывы. Терпеть надо, даст бог, и полегчает, - ободряюще сказал он больному.
– Я тут неподалеку буду находиться, чуть что понадоблюсь, зовите.

Тяжело поскрипывая половицами, он выбрался из горенки и глазами поманил за собой хозяйку в сенцы.

– Вы вот что, почтенная, - густым басом обратился он к ней.
– Найдите добрую терпеливую бабу ходить за ним. Состояние больного весьма тяжелое...

Женщина взволновалась и пересохшими губами тревожно спросила:

– Полегчает ли?

– Безнадежно, милая. Будь в Омске ученый хирург, тогда...
– Лекарь замялся, на лбу рябью пошли морщины.
– Впрочем, поздно - заражение крови, - тихо закончил он.

Вдова прижала худые руки к груди и умоляюще посмотрела на медика:

– Милый ты мой, спаси его! Человек-то он какой!

– Я буду здесь. Изо всех сил постараюсь, да кто знает, что случится, - лекарь смущенно посмотрел на учительницу.

Вдова поспешила в Кузнецкую слободу и привела оттуда румяную жёнку с приятным певучим голосом. Хозяйка осторожно приоткрыла дверь в горенку и напутственно прошептала бабе:

– Побереги его, милая. Ни на минуту нельзя одного оставить.

Женщина неслышно вошла в горницу, прикрыла за собой дверь и на цыпочках приблизилась к постели. Она наклонилась к больному; это измученное, обросшее седой щетиной лицо вдруг показалось ей до странности знакомым. С замиранием сердца вглядывалась она в больного и вдруг, задрожав от волнения, прошептала:

– Петрович...

Аносов хрипел и беспокойно метался в постели. Женщина опустилась на колени и застыла в скорбной позе. Многое она передумала, разглядывая такое близкое и милое ей лицо. Павел Петрович всю ночь лежал в забытьи, а она не сводила с него скорбных глаз. Только единственный раз после полуночи он широко раскрыл глаза и невнятно забормотал:

– Коней... Коней... в Златоуст...

Со слезами, блеснувшими на ресницах, она поправила подушку.

– Господи, горе-то какое!
– губы ее судорожно подергивались; казалось, вот-вот она разрыдается.

Под утро Аносов пришел в себя, оглянулся и неожиданно протянул руку:

– Луша, неужели это ты?

Она жаркими губами благодарно припала к его пожелтевшей руке:

– Узнал, родной... Лежи, лежи, Петрович...

– Мне чуточку легче... Дай поглядеть на тебя.

Она подняла мокрое от слёз лицо и смущенно улыбнулась.

– Ты всё еще хороша!
– тихо обронил он.
– Еще не тронула тебя старость... А я вот умираю...

– Что ты, Петрович. Жить надо! И у меня появились сединки.

Он слабо улыбнулся.

– Ну, это твоя золотая осень, - с трудом выговорил он.

– Нельзя тебе говорить. Побереги себя!
– Луша заботливо поправила одеяло. Еще раз беспомощная, жалкая улыбка промелькнула на исхудалом лице Аносова:

– Чего тут беречься! Чувствую, умираю. Дай руку!

Больной сжал ее горячую ладонь и снова устало закрыл глаза. Вскоре вернулось тяжелое забытье. Луша боялась шевельнуться и стояла на коленях перед постелью больного, не решаясь отнять руку. В окно заглянул первый луч солнца, вошел лекарь и предложил ей:

– Поди отдохни, а я побуду здесь...

Убитая горем, Луша вышла в сенцы и легла на скамеечку, не в силах уйти домой. Прислушивалась к каждому шороху, шедшему из комнаты. Всё еще на что-то надеясь, ждала знакомого голоса. Много раз подходила к двери, чтобы услышать его, но до напряженного слуха доносилось только зловещее хрипенье.

В полдень из слободы пришел муж Луши - коренастый, сильный кузнец, с проседью в широкой бороде.

– Михайлыч, - бросилась к нему жена.
– Да знаешь ли, кто тут?

Он обеспокоенно взглянул на опечаленное лицо Луши и удивленно спросил:

– Да что с тобой, Лукерья?

– Павел Петрович здесь. Больной, шибко больной...

Кузнец на минуту задумался, потом тряхнул головой.

– Допусти поглядеть на доброго человека!
– он тихо приоткрыл дверь и поманил лекаря. Тот вышел в сени.