Большая свобода Ивана Д.
Шрифт:
Они соорудили шалаш на пустыре в местечке Обервизенфельд, грелись у костра и начали строить из кирпича и балок, оставшихся от разбитых войной домов, маленькую церковь. Купол «посеребрили» с помощью шоколадной фольги. Они жили в сарайчике у церкви пятнадцать лет при тихом попустительстве городских властей, пока не началась подготовка к Мюнхенской Олимпиаде. Им велели убираться, однако местные жители так полюбили Тимофея, что устроили акции протеста. Пришел сам архитектор, сел с Тимофеем, выпил рюмку водки. Они разговорились. Тимофей убедил его не трогать церковь, и стадион был перенесен в другое место. Церковь назвали Ost-West-Friedenskirche, и она
Тимофей не хотел жить в грехе и венчался с Наташей незадолго до ее смерти в 1972 году. Ее не дали похоронить у церкви, и он воздвиг ей символическую могилу. Со временем Тимофей стал старейшим жителем Мюнхена и дожил до ста десяти лет.
Тимофей сидел у окна в сарайчике с зеленой крышей, говорил на странном русско-немецком. Утверждал, что ему две тысячи лет. Но немцам это нравилось. Это соответствовало их представлениям о русской душе. Фруктовый сад, пасека, самовар.
— Может быть, подумал Иван, — его главной чертой было притворство? Тимофей напомнил ему героя Толстого.
Эту самодельную церковку построил явно сумасшедший. Но немцы признали ее шедевром нелегального искусства. Вот в чем очарование России на Западе!
Иван понимает из этой истории одно — что Тимофей самозванец, что он не священник. Но кто может лишить его права на миссию, коли он так решил? И задает ему вопрос о предыдущей жизни: «Было или не было?»
Фетерхен Тимофей говорит ему: «Может, было, а может, и не было. Но как бы то ни было, ты рождаешься новым человеком. Христианство дает тебе свободу от прошлой жизни».
Опять это утешительное мяу-мяу! Уголек вспыхивает и догорает в яранге Тимофея. «Хватит, господа!» — Иван встает и уходит.
Пробираясь сквозь темную рощу к остановке автобуса, думает: «Каждый из нас испытывал притяжение этой планеты, взрывал плотные слои атмосферы, падал на горькую землю. Все мы, пересекаясь, входим сюда — под разными углами. Вспыхиваем и догораем. Но оживает ли наш прах? Есть ли чудо?»
Впрочем, Иван чего-то недоговаривает, не все так просто. В этой череде непонятных контактов, лжеучителей и моралистов остается один непонятный эпизод. Непонятный, а потому…
Он боится признаться себе, что чудо было. Он это на себе испытал. Один раз, но это было. Среди всей этой болтовни, лжи и разговоров. Эта неграмотная бабуся в платочке была… он пытается себя ущипнуть, сказать, что это сон, но нет!
…1983 год, он только что женился, он хочет поехать за границу, идет на медосмотр в поликлинику.
И получает категорический отказ. Диагноз: порок сердца. В довольно осложненной форме. Кардиограмму повторяют, она дает все тот же результат — порок митрального клапана.
С опущенной головой он идет домой. Заграница — это единственный шанс вырваться из советской нищей жизни, прокормить семью. Подходит жена и говорит: «Есть бабка Наталья, лечит, через подругу договорилась, чтоб ты пришел». Он в это не верит, он ни во что не верит, но под давлением жены надевает тяжелое советское пальто и едет на тот конец Москвы, куда-то на Автозаводскую, подходит к маленькому пятиэтажному домику.
Уже у подъезда он видит очередь — женщины с детьми, старики, кавказцы. Поднимается по лестнице, где так же вдоль стенок стоят люди, стучит в приоткрытую дверь. Появляется бабка Наталья: это крохотная старушка в платочке, почти слепая. Как будто из русских народных сказок.
Старуха проводит его в комнату: горят лампады и свечи, со всех стен на него смотрят глаза святых с потемневших икон.
Она
сажает его на стул, набрасывает на голову платочек и начинает шептать молитвы. Большую часть из них он не понял, он только припоминает, что это какие-то муромские частушки и скороговорки. Приятное тепло проходит сквозь платок, он засыпает на стуле. Открывает глаза: в комнате тихо.Бабка Наталья говорит: «Иди, милок, на кухню, поешь блинков!»
Он видит, что ей очень много, может, девяносто лет. Наверное, она неграмотная. И как ее занесло в эту громадную Москву, в хрущевскую квартирку?
Бабуся потчует его блинами и дает с собой склянку живой воды. Он благодарит, уходит. Когда является на медкомиссию через неделю, врачи не верят: следов порока нет. Через неделю его проверяют снова, и тот же результат.
И вот тогда мелькнула мысль: а что, если? А что, если? Но это остается тайной между ним и Верой, женой.
Снова Штерн
Проходит неделя, Штерн встречает его во дворе, он выгуливает Белли. Он возбужден: «Моя энергия по-прежнему растет, я не знаю, куда направить ее. Я окончательно понял, что я — воплощение Агни — индусского бога огня. Я окончательно понял. Выброс энергии достигает сотен килограммов тротилового эквивалента. Я договорился в Пазинге, мне дают кабинет. Я могу лечить безнадежно больных, я все могу…»
Еще три дня спустя: «Мне платят, платят, у меня никогда не было столько денег».
Иван чувствует, что Штерн рискует, что без диплома за эти вещи в Германии могут посадить в тюрьму. Однако Штерн не хочет этого понимать, он заводит Ивана к себе домой и объясняет ему мировую ситуацию: «В двухтысячном году наступит мировой потоп. Никто не выживет, кроме группы посвященных. Это стало неизбежным после того, как в Штатах убили индейскую прорицательницу «Дикую Козу». Она была последней, воплощавшей единение людей с духами живой природы».
«Необходимо готовиться к Потопу, главное — сохранить избранных… Да, все зальет, но останутся островки — в баварских Альпах, в Швейцарии и на Урале». — Штерн говорит и говорит, и говорит… глаза его поблескивают, он предлагает Ивану заняться спасением людей в России. Ивану начинает казаться, что в этом есть правда. Он думает: «Какого хрена я на своей станции корячусь, не сплю ночами. Не лучше ли уйти на социал и уже загодя готовиться к всемирному потопу?»
Штерн берет его на свою дачу вблизи Зальцбурга. Они ходят по альпийским лугам, пьют белое вино. Штерн говорит: «Я — настоящий тиролец, я — непреклонный человек! В свои шестьдесят я полон сил, ведь мы — тирольцы, мы помним традиции Вильгельма Телля, Андреаса Хофера… Живучи, как все горцы. В моей деревне эсэсовцы сделали меня живой мишенью. Они играли в Вильгельма Телля: ставили мне на голову яблоко и стреляли. Это продолжалось долго, но я выжил.
Моя фамилия — особая: в Германии я немец, в Израиле — еврей. В Израиле пограничники не проверяют меня: фамилия Штерн говорит сама за себя».
— Как повелось, что Штерн — еврейская фамилия?
— Это зависело от произвола чиновников. В XVIII веке в Австро-Венгрии они давали евреям немецкозвучащие фамилии, и все зависело от взятки. Если ты был беден и раздражал чиновника, то он давал тебе неблагозвучную фамилию — Краус, Краут, либо гротескную — как Финкелькраут, или ваши Пастернак и Мандельштам. А если ты хорошо платил, то становился Штерном, Файнгольдом или Адлером. В нейтральных случаях — по городам: Кракауэр, Лембергер, Познер.