Большая телега

— Ой да, это хуже всего, — сочувственно кивнула Васька. — В смысле, когда говоришь правду, а все думают, что шутишь. Или сочиняешь.

И с упреком поглядела на меня. Хотя времена, когда Василиса чуть ли не каждое утро рассказывала нам с Лялькой очередную историю о Сером Человечке, Чайной Даме и Кактусовом Лисе, якобы навещавшим ее по ночам, а я хвалил дочкино воображение и сулил ей карьеру великой сказочницы, давно миновали. Вроде бы.

— Пожалуй, самые полезные вещи в этой лавке — кружки, — сказал мне хозяин. — Они просто нейтрализуют действие любого яда. Ничего выдающегося, но в хозяйстве такая вещь всякому пригодится.

— Ну… — замялся я, — не сказал бы, что в моем окружении так уж много отравителей.

— Обычно мы справляемся без посторонней помощи, — усмехнулся он. И пояснил: — Кофеин, к примеру, тоже яд. И сахар не слишком полезен. Да что там, даже коровье молоко вопреки устоявшемуся мнению довольно вредный напиток. Но из моих кружек вы можете пить что заблагорассудится, не опасаясь последствий.

— О, — вежливо вздохнул я.

Ясно, конечно, что кудрявый продавец просто развлекается. А как было бы здорово, если бы вдруг оказалось, что он говорит правду! Я всю жизнь мечтал делать что заблагорассудится, не опасаясь последствий. Даже просто пить кофе с сахаром и сливками, не опасаясь последствий, — уже великое дело. Тем более кружки тут очень даже ничего. Я-то видывал и покруче — в одной неприметной лавке на Карловой улице, узкой и длинной, как коммунальный коридор. Но там работают хмурые украинские леди средних лет, они баек покупателям не рассказывают, так что пусть теперь локти кусают, не выдержали конкуренции. Возьму, пожалуй, кружку из светлой глины, с изображением толстой черепахи. Этот изгнанный из Оксфорда полиглот, конечно, врет, но чертовски убедительно, а самовнушение творит чудеса, так что я в любом случае только выиграю.

— А что у вас тут самое-самое чудесное? — требовательно спросила Васька. — Такое, чтобы — ну вообще! Раз — и все! И — ух! И — навсегда!

А ведь натурально впала в детство. Такой косноязычной моя дочь была лет до шести, а потом приохотилась к чтению и тут же стала говорить гладко, как по писаному.

— Непростой вопрос, — серьезно сказал хозяин лавки. — Надо подумать.

Залез под прилавок, погремел деревяшками и наконец появился снова, сияющий торжеством.

— Вот. — Он протянул Ваське старую жестянку из-под леденцов. — Поглядите, что там. Можно выбрать в подарок. Любую. Но только одну.

— А ккккрышку? — пролепетала моя дочь, заикаясь от волнения.

Но хозяин прекрасно ее понял.

— Открыть коробку вы должны сами, — сказал он. — Ничего, она не слишком плотно закрыта.

Василиса кивнула и, прикусив от усердия кончик языка, принялась отвинчивать крышку. Та поддалась, и секунду спустя моя дочь почти беззвучно выдохнула:

— Папка, смотри, что!

Жестянка была заполнена разноцветными пуговицами. Стеклянные, костяные, деревянные, каменные и перламутровые. И, кажется, двух одинаковых не сыщешь.

Я понял, что участь наша предрешена. Домой мы теперь уедем самой последней электричкой — в лучшем случае, если успеем. И нашему новому приятелю придется сидеть в лавке дотемна. Сам виноват. Нарвался.

— Я тут немножко покопаюсь, — не веря своему счастью, сказала Васька. — Можно?

— Конечно, — легкомысленно ответил хозяин лавки.

Он, боюсь, не представлял, с кем связался. В пуговицах моя дочь способна рыться часами. Бабушка, подолгу сидевшая с ней, опытным путем выяснила, что ради возможности поиграть с пуговицами, ребенок готов на любые жертвы, даже ненавистный творог давится, но ест. А если коробку открыть и поставить поближе, то и не давится, автоматически открывает рот при приближении ложки, не замечая ее содержимого, потому что все внимание без остатка приковано к разноцветным кругляшкам. С пуговицами в руках Васька, не моргнув, переносила горчичники, банки, горькую микстуру и прочие неизбежные неприятности. Отдав в дочкино распоряжение коробку с пуговицами, можно было обеспечить себе совершенно свободный вечер, и мы с удовольствием пользовались такой возможностью, пожалуй, даже несколько ею злоупотребляли. Угроза отобрать пуговицы, вероятно, сделала бы Ваську самым послушным ребенком в мире, но до столь гнусного шантажа мы с Лялькой ни разу не докатились. Молодцы.

Позже Василиса, конечно, оценила и мультфильмы, и книги, и компьютерные игры — куда же без них.

Но время от времени доставала заветную коробку с пуговицами и зависала над ними на весь вечер. Уже школу заканчивала, а пристрастию своему не изменила. Если бы не уехала из дома сперва учиться, потом работать, до сих пор небось возилась бы с пуговицами — изредка, пару раз в год, но с полной самоотдачей, вот как сейчас, когда в ее руках оказалась новая, неисследованная коробка с сокровищами. Неудивительно, что Васька тут же забыла о моем существовании и вообще обо всем на свете. Уткнулась носом в свой обретенный рай, могла бы — целиком бы туда залезла, не сомневаюсь.

— Ну все. Это надолго, — вздохнул я.

— Ничего, — улыбнулся хозяин лавки. — Пусть. Это прекрасное занятие. Когда духи хотят изменить мир, они вселяются в ребенка, играющего с пуговицами, и действуют через него. Не будем им мешать.

Его слова почему-то меня встревожили. Но я, конечно, не подал виду. Только сказал:

— Боюсь, вы теперь не скоро уйдете домой.

— Ничего, идти недалеко. Я прямо здесь живу, над лавкой. Очень удобно. И самый лучший вид из окон в Чехии. Даже сейчас, в ноябре. Хотите посмотреть? И сфотографировать. Не зря же вы такую большущую камеру на себе в гору тащили.

— А можно? — удивился я.

— Конечно.

— Ты с нами не пойдешь? — для порядка спросил я Ваську.

Но она только промычала что-то маловразумительное, не отрываясь от пуговиц. Дескать, идите куда хотите, видите же — я ОЧЕНЬ ЗАНЯТА.

Мы поднялись наверх по крутой спиральной лестнице. Деревянные ступени скрипели так громко, словно к ним прилагалось какое-то специальное усилительное устройство. В конце пути нас ждала большая чистая комната с грубо побеленными стенами и полом, выстеленным очень светлыми, судя по запаху свежеструганными, досками. В одном углу пылала старинная печь, а в другом была оборудована вполне современная кухня. Но самым большим преимуществом этого жилья были окна — целых четыре, на все стороны света.

— Хорошо жить в башне! — уважительно сказал я.

— Да, неплохо, — кивнул хозяин. — Об одном жалею: я уже привык к этим окнам и даже к видам из них. Известное дело, привычка — первый враг радости. Но ничего не поделаешь. Я слишком долго тут живу.

— Невероятно красивые здесь места, — вздохнул я, доставая из чехла камеру.

— Ничего удивительного. Крживоклат испокон века был королевским охотничьим замком. А чешские короли умели выбирать для себя охотничьи угодья. Губа не дура, чего уж там.

— А я читал, что здесь была тюрьма.

— Это уже потом, при Габсбургах, — отмахнулся хозяин.

У него было такое сердитое лицо, будто династия Габсбургов чем-то насолила ему лично.

Какое-то время я щелкал фотоаппаратом, суетливо перемещаясь от одного окна к другому. И ведь ясно же, что сотня почти одинаковых снимков мне совершенно ни к чему, но остановиться было совершенно невозможно. Хорошо хоть карта памяти у меня не очень вместительная, а запасную я вполне сознательно оставил у Васьки дома. Должны же быть какие-то тормоза.

— Я сварил кофе, — сообщил хозяин. — Можно опробовать вашу новую кружку. Я ее принесу. Если, конечно, хотите.

Надо же, кофе сварил. Вот это, я понимаю, сервис. На радостях я даже немного растерялся, промычал что-то невразумительное, потом спохватился и добавил вполне внятное «спасибо».

Мой благодетель метнулся вниз, перепрыгивая через ступеньки, и почти сразу вернулся с кружкой. Налил в нее ароматный кофе из ужасающего вида алюминиевой кастрюльки. Мой внутренний эстет при виде этой гнусной посудины заскрежетал зубами. Но внутренний гурман попробовал кофе и остался доволен. Очень крепкий и очень сладкий, пожалуй, даже слишком. В точности как я люблю.