Большие часы

Я мог лишь улыбаться на все, что она говорила, но меня никак не располагало к веселью то, что говорили Карр, Биман и, наконец, некий Сэмюэл Лайдон.

— Вы знаете, — сказал он, — не всегда может быть такой же спрос на печатную продукцию высокого класса, какой был раньше. Я получил сведения от распространителей. — (Такое может сказать кто угодно. Кому это неизвестно?) — И я полагаю, мистер Джанот, что должен быть с вами совершенно откровенен.

— Разумеется.

— Так вот, доходы от некоторых ваших основных журналов подвержены каким-то странным колебаниям. Я хочу сказать, они несоизмеримы с колебаниями доходов от других публикаций. — (Я вспомнил, кто он такой. Вице-президент местной организации по распространению печати.) — Хотел бы я знать, есть ли для этого какая-то определенная причина.

Либо колоссальная некомпетентность, либо наглая самоуверенность. «Хотел бы я знать…» Я посмотрел на него, но он не дал себе труда ответить на мой взгляд.

— Возможно, все дело в вашем журнале по астрологии, — сказал Джоффри Бэлак, норовистый, грубый и склонный к притворству малый. Он был кем-то вроде очеркиста. Когда-то я взял его на работу, но то, что он делал, нас не устраивало, и, когда он перешел в другую организацию, я подумал, что все обернулось как нельзя лучше. Сейчас, глядя на него, я никак не мог вспомнить, сам он ушел или его уволил Стив. А может, и я. С воинственным видом он пятерней провел по жиденьким волосам от лба к затылку. — Я никогда не понимал назначение этого журнала.

Я все еще улыбался, но мне это стоило немалого труда.

— Я купил эту маленькую книжку «Звезды» единственно из-за ее названия. Теперь журнал не имеет с астрологией ничего общего. Это почти единственный авторитетный журнал по астрофизике.

— Популярный?

На это не стоило даже отвечать. Так вот кого мы считали проницательным и честным журналистом. А хорошие журналисты стоят дорого, я никогда не жалел на них денег.

Но время шло, и журналисты становились все дороже. Другие издательства, даже совсем иного профиля, всегда были рады пробить брешь в наших кадрах, хотя по отношению друг к другу они такого себе не позволяли. Рекламные агентства, кино, радио делали то же самое, и мы теряли лучших наших сотрудников, которых они сманивали за поистине баснословные суммы. В таких случаях человек, которого мы откопали и выпестовали, чтобы извлечь из него все лучшее и полезное, что было в нем заложено, мог запросто уйти от нас, чтобы писать халтуру для рекламы парфюмерии или речи для какого-нибудь политикана. Эти организации плевали на наши контракты и предлагали такие суммы, что, вздумай мы соревноваться с ними, мы вылетели бы в трубу.

Некоторые из тех, кого не сманивали, вдруг решали писать книги. Или сходили с ума. Впрочем, видит Бог, многие из них для этого и были созданы, и сотрудничество с нами лишь замедлило или отсрочило на какое-то время неизбежный процесс. У нас пока что были лучшие журналисты, каких можно заполучить, и конкуренция лишь заставляла нас быть решительными.

Если «Дженнетт-Донохью» дойдет до того, чтобы предложить двадцать пять тысяч долларов за редактора, красная цена которому пятнадцать тысяч, мы дойдем до тридцати. Если радио предложит пятьдесят тысяч за человека, который нам очень нужен, дойдем до шестидесяти. Но если Голливуд начнет сманивать кого-нибудь из наших корреспондентов и репортеров за миллион — что ж, пускай себе уходит. Злиться бесполезно. Но иногда просто невозможно сдержаться.

Лишь в десять часов — раньше было никак невозможно — я смог уйти. Хватало мне всякой мороки, чтобы еще принимать всерьез это сборище.

В людях все зависит от нервов и желез, полученных от рожденья. Как ни рассуждай, человек либо уныло и отрицательно относится ко всем и вся, как эти деятели, — так уж работают их железы, — либо занимает конструктивную позицию.

Сев в машину, я велел Биллу везти меня домой, но на полпути передумал. Сказал, чтобы он ехал к дому Полин. Семейный очаг не то место, куда надо ехать после того, как загубил вечер в компании доморощенных циников, разочарованных сентименталистов и неудачливых заговорщиков.

Билл молча крутанул руль, и мы завернули за угол. Это напомнило мне, как он выполнял мои распоряжения тридцать лет назад, в разгар войны за тиражи на Западе, когда в северной части штата забастовали типографщики. Поэтому он и остался со мной до сих пор. Если он мне ничего не высказывает, что ни случись, после тридцати с лишним лет службы у меня, то уж наверняка никому другому ничего не скажет.

Когда мы подъехали к дому, я вышел из машины и, наклонившись к его окну, сказал:

— Поезжайте домой, Билл. Я возьму такси. Пожалуй, до завтрашнего вечера вы мне не понадобитесь.

Он посмотрел на меня, но ничего не сказал и плавно отвернул от тротуара.

Эрл Джанот-2

Я повернулся, чтобы войти в дом, но вдруг увидел Полин. Она с кем-то прощалась на ближайшем углу. Лицо я не разглядел, но узнал очертания ее фигурки, узнал также недавно приобретенную шляпку и бежевый плащ. Я остановился, а она двинулась ко мне. Мужчину, который был с ней, я не узнал, хотя смотрел на него, пока он не повернулся и не сел в машину, лицо его все время оставалось в тени.

Когда Полин подошла ко мне, она спокойно улыбалась, чуточку тепло и чуточку отдаленно, неискренне, как всегда.

— Привет, дорогая, — сказал я. — Какая счастливая встреча.

Она отвела невидимый локон и остановилась передо мной.

— Я ждала тебя вчера, — сказала она. — Ну как поездка, Эрл?

— Прекрасно. Ты приятно провела уик-энд?

— Просто здорово. Каталась верхом, плавала, прочла толстенную книгу и повстречалась кое с кем из интересных и совершенно новых для меня людей.

В это время мы уже зашли в подъезд. Я оглядел Полин и увидел, что она несет саквояж, какой берут, когда собираются ночевать вне дома.

Я услышал, как кто-то возится за перегородкой, отделявшей коммутаторную от вестибюля, а больше, как всегда, никого не было. Скорей всего, такое безлюдье и было причиной того, что она облюбовала себе этот дом.

Автоматический лифт стоял внизу. Открыв дверцу и зайдя вслед за ней в кабину, я кивнул на входную дверь:

— И это был один из них?

— Из кого? А-а, ты имеешь в виду новых для меня людей? Да.

Лифт остановился на шестом этаже. Внутренняя убирающаяся дверца бесшумно скользнула в сторону, а внешнюю Полин открыла сама. Я поднялся вместе с ней по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, к квартире номер 5-а. В небольшой четырехкомнатной квартирке было так тихо и воздух так застоялся, будто никто сюда не входил несколько дней.

— Ну и чем же ты с ним занималась? — спросил я.

— Сначала мы зашли в ужасное заведение на Третьей авеню, которое держит некий Гил. Тебе там понравилось бы. Но мне-то показалось скучно. Нечто среднее между археологическим музеем и салуном. Неимоверный симбиоз. Потом мы бродили по улице, заглядывали в антикварные лавки.

— А что там за антиквариат?

— Все, что могло бы нас заинтересовать. Наконец мы купили картину, вернее, он купил ее в лавке примерно в трех кварталах отсюда. Ужасная старая картина, которая выглядела так, будто ее вытащили из мусорного ящика, но он все же перебил ее у какой-то женщины, которая тоже хотела купить эту рухлядь. На картине ничего, кроме двух рук, художника звали Паттерсон.

— Двух — чего, дорогая?

— Рук, милый. Только руки. Как я понимаю, это про Иуду. Потом мы зашли к Ван-Барту, выпили, и он отвез меня домой. Тут как раз и ты приехал. Ты удовлетворен?