Большой человек

Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:

— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.

И я убжденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ дйствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканун, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатлніе минуты…

V

Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убжденіе, что изъ дла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать дв работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картин.

Въ начал 1874 года, онъ сталъ мн все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до лта и лтомъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ рже. Какъ то онъ захалъ ко мн и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ нсколько дней долженъ зассть на гауптвахту въ качеств редактора «Гражданина».

Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мн Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.

— А я къ вамъ знаете откуда? — сказалъ онъ, — отъ узника: сидитъ нашъ едоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.

— Въ какомъ же онъ настроеніи?

— Въ самомъ лучшемъ; непремнно отправляйтесь.

Мы побесдовали нсколько минутъ, и я похалъ въ извстный уголокъ Снной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ едора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнат, гд кром него въ другомъ углу былъ какой-то молодой человкъ, плохо одтый и съ самой безцвтной физіономіей.

едоръ Михайловичъ сидлъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мн обрадовался, обнялъ и поцловалъ меня.

— Ну, вотъ и хорошо, что пришли, — ласково заговорилъ онъ, а то вы совсмъ пропали въ послднее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мн что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.

— Да я и не думаю сердиться, дйствительно не за что; напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигд не бываю; по цлымъ днямъ сижу дома.

Онъ задумался.

— Да, вотъ, я такъ и ршилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.

Я оглянулся на молодого человка, бывшаго въ комнат.

едоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ извстныя минуты было одною изъ его привычекъ.

— Не обращайте вниманія, — шепнулъ онъ, — я ужъ его всячески пробовалъ; но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его стсняться.

И дйствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свидтеля.

— Видите, что я хотлъ вамъ сказать, — заговорилъ Достоевскій, — такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сдлайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мн хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная болзнь, можетъ быть, въ нсколько иной форм, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сдлайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… Вдь я вамъ разсказывалъ — мн тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсмъ новымъ человкомъ сдлался… И только что было ршено, такъ сейчасъ вс мои муки и кончилась, еще во время слдствія. Когда я очутился въ крпости, я думалъ, что тутъ мн и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и — вдругъ совсмъ успокоился. Вдь я тамъ что длалъ?.. я писалъ «Маленькаго героя» — прочтите, разв въ немъ видно озлобленіе муки? Мн снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, чмъ дальше, тмъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужаснйшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго человка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Вс мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь он только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!

Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засмяться и не обнять его.

— едоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мн будете совтовать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!

Одъ самъ улыбнулся.

— Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, вдь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.

— Не въ одной Сибири каторга, — сказалъ я, — ее можно найти и здсь, но я все же себ этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болзнью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее; меня дйствительно начинаетъ одолвать невыносимая апатія и хотлось бы изъ нея выхода.

— Такъ придумайте… придумайте, ршитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шагъ, который бы перевернулъ всю жизнь вашу. Сдлайте такъ, чтобы кругомъ васъ было все другое, все новое, чтобы вамъ пришлось работать, бороться: тогда и внутри васъ все будетъ ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить какъ слдуетъ. Ахъ! жизнь хорошая вещь; ахъ, какъ иногда хорошо бываетъ жить! Въ каждой малости, въ каждомъ предмет, въ каждой вещиц, въ каждомъ слов, сколько счастья!.. Знаете ли, мн вотъ хорошо сегодня: эта комната, это сознаніе, что я запертъ, что я арестантъ, мн столько напоминаетъ, столько такого хорошаго, и я вотъ думаю: Боже мой! какъ я мало тогда еще цнилъ свое счастіе; я тогда научился наслаждаться всмъ; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойн наслаждался…

Онъ еще долго говорилъ на эту тему, а потомъ вдругъ схватилъ книгу, за которой я засталъ его, и сказалъ:

— Вотъ чмъ я теперь зачитываюсь: это вещь замчательная, великая вещь!.. прочтите ее непремнно.

Книга была: «Les Miserables» Виктора Гюго. И горячая похвала этой книг, даже восторгъ передъ нею, оказался не капризомъ, но минутнымъ впечатлніемъ. Достоевскій, до послднихъ дней своихъ, восхищался этой книгой. Тщетно я говорилъ ему, что хотя въ «Les Miserables» есть большія достоинства, но есть и большіе недостатки, что мстами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору «Преступленія и наказанія» совсмъ уже нечего преклоняться передъ «Les Miserables», — онъ продолжалъ восхищаться и всегда находилъ въ этой книг то, чего въ ней нтъ…

Между тмъ намъ пора была разстаться. Да онъ и самъ торопилъ меня създить къ его жен, успокоить ее, сказать, что онъ совсмъ здоровъ и вообще прекрасно себя чувствуетъ.

— Только вы, голубчикъ, пожалуйста, тихонько, чтобы какъ нибудь прислуга не услышала; а то вдь какъ узнаютъ, что я сижу, такъ сейчасъ же подумаютъ, что я укралъ что нибудь…

VI

Достоевскій осуществилъ свое желаніе — освободился отъ peдакторства «Гражданина» и слдующую зиму прожилъ въ Старой Рус, приготовляя къ печати новый романъ — «Подростокъ».

Въ начал 1875 года, онъ пріхалъ на нсколько дней въ Петербургъ и навстилъ меня. Я встрчалъ его совсмъ въ новой обстановк, среди новыхъ заботъ и занятій, которыя стряхнули съ меня такъ озабочивавшую его мою апатію. Намъ было о чемъ поговорить и я чрезвычайно обрадовался его посщенію. Но сразу, только что онъ вошелъ, я уже по лицу его увидлъ, что онъ до крайности раздраженъ и въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.

Онъ сейчасъ же и высказалъ причину этого раздраженія.

— Скажите мн, скажите прямо — какъ вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? — проговорилъ онъ, поздоровавшись со мною и пристально глядя мн въ глаза.