Большой хитрец

Он сразу же приподнял голову и в который уже раз осмотрел внимательно комнату. Я отвернулся и потупил глаза. Почему-то стало стыдно и неловко за потемневшие от старости стены, но особенно стыдно за свой серенький, полунищенский быт. Я уж давно не замечал, что у меня по стенам были развешаны бумажные картинки из журнала "Огонек" в самодельных рамках. Сейчас рамки рассохлись, попортились, и все выглядело совсем по-сиротски. И вдобавок эти старые стеллажи. Надо бы давно их поменять, но легко мечтать, когда денег нет. И пока я чего-то стыдился, он смотрел на меня цепким и суровым взглядом, точно я виноват был в чем-то. Но в чем же вина?

– Выходит, и вы жили долго, а ничего не нажили. Кроме ложки, да поварешки, да собачки. Большая она у вас, уважительная порода.

– Ничего, все еще впереди: и богатство, и яхта, и Канарские острова...

Он меня перебил:

– А зубоскалить я не намерен. Простите, господин учитель.

– Он сжал губы в сухую длинную ниточку и прищурил глаза.
– Туда ли я зашел? Мешаю только добрым людям.

– Вы мне не мешаете, Николай Поликарпович, совсем не мешаете, залепетал я угодливым голоском, и он сразу сдался:

– Ну ладно, поплыли. Значит, мы с вами покинули сарайчик. А рядом с сараем у нас был тесовый забор, а в заборе - калитка со щеколдой. Доски на калитке покрашены в салатный оттенок, а сверху над ними сделано украшение. Такой, знаете, деревянный петух на палочке и крылышки все вразлет. Конечно же, это пустяк, но для глаза приятно. Ну что, можно дальше?

– Конечно, конечно.

Он рассмеялся и погладил усы.

– А дальше у нас будет станок для распиловки леса на плахи. Он стоял как раз у калитки. Тут же были сложены в небольшую поленку кряжи, подлежащие распиловке. А рядом с поленницей возвышался новенький амбар, сложенный из бруса. Амбар был как картинка, сам квадратный, три на три, и под крышей. Сразу же к амбару было пристроено складское помещение, скатанное из гладких бревен и покрытое тесом. Это помещение именовалось завозней. Тут у нас находился погреб, который по весне набивался колотым льдом. Здесь у меня хранилось мясо, свежее и соленое, ну и маслице здесь же, а также разное соленье-варенье. В стены завозни были вбиты большие и малые крючья, на которые вешали скотские и бараньи туши. Все это случалось у нас после осеннего забоя скота. Ну да ладно, поди утомил...
– Он хмыкнул, и это хмыканье можно было понимать по-разному - как ехидство или как начало новой неожиданной мысли.
– Знаете, я вам уже надоел. Да и дело мое, наверно, пустое. К тому же у вас другой стержень и другая на вас рубашка.

– Ну почему?

– А потому, что вам не отличить ячменя от пшенички. И там усики, и тут усики.

– Ну уж вы слишком, Николай Поликарпович. Я же человек деревенский.

– Правильно! И потому извиняйте дурачка... И что на нас обижаться и нос воротить? Мы же мужики - репейное семя. Мы всю Россию в порядке держали. Что, не так говорю? Почему молчишь и не споришь? Я хоть и Коля-дурак, а понимаю, что мы были главные люди. А потом царь от нас отказался, а большевички тут как тут - и сразу за горло. А кого не задавили, тех к стенке поставили. Да прямо из обоих стволов дуплетом, и не дробью даже - картечью. По лосям такой били, чтобы наверняка. А кто остался живой - того в пермскую землю. Там мы как мухи мерли. А я вот, видишь, выжил. Большой оказался хитрец. А теперь один, почитай, крестьянин на всю округу. А может, и на весь Урал, а? Ты молчишь, понима-а-аю... Меня бы в цирк теперь сдать да как тигра показывать, но не вышло. Я ведь опять всех обхитрил - я с ума сошел, помешался, ха-ха-ха!.. А с дурака какой спрос? Без ума, мол, живет, без ума и помрет. Или как?
– Лицо его покраснело, а по щекам ходила брезгливая гримаска. Наверное, от волнения.

И в этот миг в створку заглянул голубок. Его сизая шейка блеснула на солнце. И сразу же по глазам мне ударило зеленое, голубое и погасло. У котенка поднялась шерсть и ушки встали торчком. Он, кажется, приготовился прыгнуть, но голубок куда-то спрятался, створка была пустая. А мой гость неожиданно заметил:

– Надо же, прилетел, нарисовался. Он и в комнату зайдет, а потом и не выгонишь. Начнет порхать по углам и все изгадит. Это он по мою душу, подлец.

– Зачем вы так? Голубок ведь, разве можно...

– Понимаю, не можно. Но, милый мой, это же безобразие - выше сил. Он же мне намекает, да. Он же порученец от той косоглазой. Это мне он дает сигнал.

– Что вы придумали!

– А вы не поняли? Это мне сизарь говорит, что зажился я на белом свете, пора и место очистить. Да и жизнь-то моя - один срам. Все хохочут надо мной, издеваются, а я же, понимаете, еще человек. Разве не так, господин учитель?

Его глаза враз сжались, потом разжались, и мне показалось, что он плачет. Так и есть, он достал из кармана платок и промокнул глаза.

– Простите... Так вот, между завозней и вторым амбаром был у нас под тесом навес. На верхнем ярусе под навесом мы хранили в летнее время дровни, оглобли запасные, тес. А для чего тес на верхнем ярусе?
– спросите вы. Ответ простой: доски-то надо просушивать. Из сырой доски не сколотишь и табуретки. А нынче срубы из сырого бруса лепят - и ничего. Сосну мало-помалу ошкурят и тоже на сруб. Надо думать, какой потом будет дом, или коттедж. Ненавижу это слово, все наши понятия поломали, да. Значит, про верхний ярус запомнили?

– Но послушайте, Николай Поликарпович, зачем мне все это запоминать?

Голова его резко дернулась, и он уставился на меня. Глаза его кого-то ненавидели. Может, меня...

– А потому, милый мой, что идет на нас всемирный потоп. Ложь и тьма, унижение и смерть в конце этих мучений. И скоро не будет на земле русского человека. Скоро не будет родного нашего языка. "Страна моя, Русь моя, что с тобой стало?!" - восклицает митрополит Иоанн. Нам предстоит заново учиться жизни, наказывает нам этот святой. Да вы хоть знаете этого человека?

Я промолчал. Он, видно, сильно обиделся на меня - сидел молча и сам нахохлился, как голубь. А я уже опять его жалел и даже хотел задобрить.

– Вы мне про верхний ярус говорили. А на нижнем ярусе что хранилось? В моем вопросе таилась, конечно, усмешка. Незаметная, добрая даже, но все же усмешка. Таким тоном говорят обычно с детьми.

Но мой гость ничего не заметил или не хотел заметить.

– Внизу у нас хранились жатки, сеялка, плуги... С западной стороны к дому было пристроено большое крыльцо, а над ним до самого скотного двора возведен был второй бревенчатый навес. Там мы ставили ходок, кошеву, косы, грабли, лопаты и прочую штучную ерунду. А хозяйственный двор у нас был отделен от скотного деревянным забором и решетчатыми воротами. Во второй половине хозяйственного двора, более просторной и основательной, находился колодец. Летом здесь стояли бочки с водой - на случай пожара и для поливки бахчей. У забора всегда складено шесть или семь поленниц березовых дров. Для выпечки блинов и оладий отдельная поленница из сухостоя. Были у нас и овощехранилище, и баня с предбанником. Ну и, конечно, имелся скотный двор с пригонами для скота. Стены пригонов из двух рядов плетней, прикрепленных к столбам. А между рядами набита солома, камыш. Крыши пригонов держались на столбах, скрепленных вкруговую между собой. Имелась у нас и конюшня с большим сеновалом, а в конюшне три стойла для рабочих лошадей и пустое пространство для молодняка. Кстати, вам знаком запах сухой, настоящей конюшни? Может, задаю глупый вопрос, ха-ха... Сейчас и в колхозах-то не знают про такую конюшню. Коровы там или лошадки стоят у них по колено в жиже, в грязи. Ожеребится кобыла, и жеребеночек падает прямо в эту няшу. Он сразу и копыта простудит, и грудку, а чаще всего сама мамка затопчет его в этом болотце и он задохнется до смерти. А раньше у нашего брата в такой конюшенке и сухой клеверок, и ржаная соломка на подстилочку - вот тебе и довольна мама-лошадка, и сынок ее тоже доволен...
– Он заговорил уменьшительными словами, зачмокал, и я поморщился, как от боли.
– Вы не забыли, что сказал тот святой, да? Нам ведь предстоит заново учиться. Ребенка надо учить штаны застегивать да попку подтирать, а наше теперешнее население надо научить полюбить крестьянина. Это уж точно!

Он опять поднял голову и заскользил глазами по стенам. Наконец успокоился и продолжил:

– Сеяли мы десять десятин, в том числе озимой ржи полторы десятины, яровой - три, овса - около шести десятин. Овса много потому, что им в основном и рассчитывались по налогам. К тому же овес сеяли не на парах, а после других культур, по весенней вспашке...

Он замолчал. Котенок тоже молчал, точно умер. Наверное, мой гость принимал какое-то решение. Очень важное, главное.

– Все, что изложил я вам устно, у меня есть и письменно, я не шучу. он полез во внутренний карман пиджака и достал тетрадку. Положил ее на стол и бережно пригладил.
– Тут моя бухгалтерия. Полный учет. Никто не подкопается. А что, я ведь решил по суду вытребовать полную стоимость. Сейчас такое практикуют. Государство возместит мои утраты, а на эти деньги я построю все заново - и дом, и сараи, и пригоны. Все- все! А вы по этим судам станете моим порученцем. А за труды заплачу. Верьте мне, обмана не будет.
– Лицо его стало хитроватым, даже таинственным. Одна бровь изогнулась дугой, вторая бровь напряглась и застыла.
– Я не обману, честное слово, да. В вашем лице я нашел надежного друга. К тому же у вас золотое сердце, которое скорбит за всех и болеет. Но если нет скорбей, нет и жизни. Только о нашем сговоре - ни слова, даже вашей супруге. Жизнь меня научила я стал осторожен, как птица. Вы меня одобряете?

– Может, и одобряю, только не очень пойму... Вы что, серьезно? Все хотите отстроить, как было?

– Молодец, догадался!
– Он хмыкнул.
– Слава богу, вы поняли, что я не лыком шит.
– Он приподнял котенка с колен. Глаза у котенка блестели. И у моего гостя они тоже блестели, играли. И заговорил он теперь быстрее обычного, слова наскакивали одни на другие.
– Спасибо, что догадались, спасибо. И очень хорошо, что не задаете лишних вопросов. Спасибо...

Он устал, дышал тяжело, как будто прошел большой путь. Я думал, он долго будет отдыхать, но он снова заговорил: